— Сергей Петрович, князь, идите к нам! Сюда!
И Сергей Петрович, точно так, как все они, был счастлив увидеть своих товарищей, обнимал всех по очереди, целовался, как на Пасху. Это был момент какой–то неизвестно откуда взявшейся в этой комнате чистой радости. Они с трудом угомонились, перестали разговаривать, чтобы заслушать сентенцию.
Никому не известный молодой человек в модном фраке, выбранный на эту роль ради звучного голоса, с видимым удовольствием от важности момента начал зачитывать. И последнюю фразу он прочел на подъеме, так же радостно, после того, как все собравшиеся были перечислены по именам и званиям, после того, как вины их были скороговоркой названы: казнить… отсечением головы.
Казалось бы — и так думали они сами несколько позднее, когда успокоились и начали рассуждать, — все должно было перемениться во мгновение ока. Какой–то холод должен был их сковать, тишина должна была упасть на комнату, где собрались люди, которым прочитали смертный приговор. Однако так не случилось. Точно так же ярко блестел портрет веселого полноватого государя над красным столом, точно так же весело горели на солнце планки навощенного желтого паркета, точно так же у окна, у подвязанной толстой кистью бархатной сторы, плясали пылинки в солнечном луче. Они продолжали улыбаться друг другу и разглядывать судей. Обращал на себя внимание особенно старый в парадном черном сюртуке адмирал Мордвинов, который грустно смотрел прямо на них из–под кустистых белых бровей. На коленях у него лежал расстеленный носовой платок. Невнятный говор стоял в комнате. После паузы, прокашлявшись, молодой человек взял со стола другую бумагу и точно так же весело и значительно зачитал царский указ о смягчении наказания, «даровав жизнь, в каторгу навечно». И снова ничего не изменилось. Кивал и улыбался спокойный Пущин. Заложив руку за спину, слегка покачивался на носках Трубецкой. Кюхельбекер, которому в отличие от других почему–то не передали приличного платья, так и явился в русской рубахе и портах, в которых его арестовали в Варшаве. Он забыл в камере очки и стоял, дико озираясь, ничего не видя вокруг себя, странно двигая заострившимся от худобы кадыком. Лишь на красивом лице Саши Бестужева была какая–то растерянность. А может быть, так казалось, потому что он сегодня побрился впервые за долгое время и оставил более длинные, чем раньше, усы, которые опускались книзу подковкой и придавали лицу его печальное выражение.
Когда закончили читать, все замолчали — ждали еще чего–то, но никаких бумаг им больше не прочли. Первым очнулся Евгений Оболенский, в толпе протиснувшийся поближе к Трубецкому.
— А где Кондратий?
И в самом деле, Кондратия Рылеева с ними не было. Оболенский беспокойно оглядывался. И наконец, как сообразил Сергей Петрович, с ними почему–то не было и Пестеля. Трубецкой внимательно оглядел своих товарищей — все были люди из самой опасной категории, насколько он мог представить, Пестель бы должен быть вместе с ними. И кстати, где Каховский? Конвойные вяло зашевелились — выводить, дабы уступить место следующим. В эту минуту неизвестно откуда взявшийся священник Мысловский быстрыми шагами вошел в самую гущу осужденных.
— Не волнуйтесь, — говорил он направо и налево, — ваших товарищей, как и вас, сначала осудят на смерть, а потом простят. Все слава Богу, молитесь за милосердие государя. Все живы — слава Богу!
Его обступили, загудели:
— А что дальше?
— Далее — конфирмация, — уверенно продолжал священник, — не тревожьтесь. Конфирмация–декорация!
На этих непонятных словах его оттеснили.
Через полчаса, когда зачитывали приговор второму разряду, братья Бестужевы встретились. Миша хромал — он так долго был в ножных кандалах, что совсем разучился ходить без них. Они стояли рядом, не веря тому, что опять увиделись. Николай Александрович крепко держал его за рукав. Опять зачитывали два раза — сначала сентенцию, затем смягчение. Приговор для них не менялся. В каторгу навечно.
— Будем вместе, — быстро сказал Николай Александрович, — это самое главное. Вместе. Будем жить.
В этот момент дверь в соседнее помещение приотворилась, раздался общий на несколько десятков человек вдох. Там, окруженные конвоем, стояли пятеро: Рылеев, Каховский, Пестель и еще двое с ними, один молодой, другой постарше. Молодой плакал. Толпа качнулась, Николай Александрович бросил Мишу, который спешил за ним заплетающимися ногами, и, расталкивая, разбрасывая вокруг себя товарищей и солдат, рванулся в эту комнату. Через секунду он уже обнимал Рылеева.
Читать дальше