Мария Правда - Площадь отсчета

Ему тут же принялись помогать, кто–то увидел знакомого сторожа, которому ранее давал деньги: «Слышишь, друг, я сейчас дам тебе… снесешь на 7‑ю линию… идет? Имя записать… господа! Карандашик!»

Снова встретились братья Бестужевы — на этот раз Миша и Саша. Николая не было с ними — как объяснил священник, морякам политическая казнь полагалась на корабле. Бестужевы шли, обнявшись, весело болтая, но тут все вышли на вал и разговоры кончились. Они увидели виселицу и разведенные перед ней костры за густой цепью павловских гренадер.

«Так вот какая бывает виселица», — подумали все разом. Никогда в жизни никто из них не видел подобного сооружения. А сооружение было самое простое — качели, да и только. К перекладине вязали веревки. Один солдат сидел на ней верхом, другой, снизу пробуя веревку, ухватился и закачался, как для забавы. Веревок было пять. «Ну и здоровая же дура!» — пробормотал кто–то в толпе. Вокруг конструкции суетились, что–то приколачивали, возились с досками помоста, бегал туда–сюда офицерик в форме инженерного корпуса. И все это было так обыденно, так делово, как будто для маневров редут устраивали. Да кстати и саперы с лопатками, дополняя сходство, суетились весело, как муравьи.

«Петли накинут, да и отпустят», — говорил священник. И ради этого такой огород городить? Сергея Петровича пробрало холодом до костей. Неужто? Багровые костры в полусвете северной, но уже вполне темной июльской ночи поплыли у него перед глазами. Кто–то заплакал — это был Кюхельбекер, который стащил с себя картуз и, всхлипывая, закрывал им лицо. Его обнимали — кажется, Пущин, который крепко держал его под руку. Да, это был он. «Будет, Кюхля, будет!»

— «Прости меня, Жанно, — захлебывался Вильгельм, — прости, Христа ради!»

Их выстроили перед кострами, барабаны ударили первое полуколенье похода. Виселица довлела над ними, смешивая мысли, и все происходящее внезапно стало дико и страшно — пришла даже мысль: может быть, всех сейчас убьют? Сожгут? Впрямь отрубят головы, как в сентенции? Трубецкой обернулся. Со всех сторон были войска, с музыкой, знаменами, флейтами, барабанами, несколько десятков генералов верхами и река за спиной. Вырваться, спастись было нельзя. Снова зачитали сентенцию. Первый разряд. Профосы, подхватив с двух сторон под руки, вывели его вперед, к костру. Трубецкой выпрямился, стараясь улыбаться холодно и презрительно, и тут началась возня — с него пытались сорвать мундир, крючки не поддавались, солдаты были в перчатках и не могли расстегивать. Сергей Петрович, набычившись, расставив ноги, пытался устоять на месте. Наконец, хорошее сукно с треском поддалось — мундир, разодрав на три куска, бросили в костер. Запахло паленой шерстью. Снова били барабаны. Солдаты, разозленные возней с мундиром, грубо швырнули его на колени и занесли над ним обнаженную шпагу.

«Фиглярство, — бормотал Трубецкой, — глупость…»

В этот момент он неожиданно почувствовал жгучую боль в темени — плохо подпиленная шпага при переламывании ударила его по голове. Он вскрикнул и чуть было не упал лицом вниз, но его под мышки подхватили и подняли. Все было кончено. В ушах звенело. Сергей Петрович потрогал темя — волоса были мокры.

— Господа, нет ли платка? — как можно спокойнее попросил он. Кто–то подал ему платок, и он прижал его к ссадине. Стало темнее — пламя костров с трудом справлялось с таким количеством тряпок — ярко рдели пуговицы, ордена, золотые нити в горящих аксельбантах. Кто–то кричал, бранился.

— Вот вам ордена, кои мы кровью своей заслужили в боях за отечество… Нате, жгите, палачи! — это, кажется, был Якубович, который и тут нашел повод поораторствовать. Какие дешевые слова. Какая глупость общая происходит… Им раздали арестантские халаты на смену сорванным мундирам. Это было, разумеется, символическим жестом — ночь стояла теплая, и они в камзолах отнюдь не мерзли. Но начали одеваться. Как нарочно, высоким достались короткие халаты, маленьким — длинные, и в толпе арестантов снова началось неуместное веселье. Особенно хорош оказался Якубович, явившийся на шельмование в треуголке и огромных ботфортах. Халат не доходил ему и до колен. Кто–то кривлялся и делал непристойные жесты. Ротмистр Лунин успел помочиться в костер, что тоже сопровождалось взрывом хохота, но Трубецкой уже перешел грань наигранного веселья. Кровоточащая ссадина на голове так и пекла, хотелось пить и подташнивало. Да и виселица прямо над головой с каждой минутой все четче вырисовывалась на фоне светлеющего неба…