Юсиф Чеменземинли: В крови

Старик вздохнул, выпрямился в седле и плетью указал на гору.

— Ханум, да сохранит тебя аллах, вон ту гору видишь, по правую руку? Двадцать лет тому делу… Войска Фатали–хана как хлынули с нее по склону — до самой крепости ущелье заполнили… Наверх уже карабкаться было стали… Да покойник Панах–хан — пусть земля ему будет пухом — как даст из всех пушек — небо в дрожь бросило!.. Открыли гянджинские ворота, и мы оттуда!.. Как ветер неслись, как поток горный… Смело Фатали–хана, словно и не было его тут никогда.

Маленькие глаза оживленно сверкали из–под седых бровей. Держа в поднятой руке плетку, старик хотел еще что–то сказать, но Шахниса–ханум перебила его:

— Ну, потом–то все равно он верх взял! — с улыбкой заметила она. — И Ибрагим–хана увел!..

Старый слуга резко взмахнул плеткой и гневно схватился за рукоятку кинжала.

— Так ведь, ханум! — быстро заговорил он, запинаясь от негодования: — Он же гонца прислал — мира просил. Речи сладкие расточал… Дочь свою за Ибрагим–хана сулил отдать… На равнине Ходжаль перемирие заключили… Овец резали, котлы повесили… Кто бы мог подумать, что предатель от своих слов отопрется, пленниками нас в Иран увезет!..

— Ну, распалился!.. — усмехнулась Кичикбегим. — Хватит тебе, дед! Что пользы после драки кулаками махать?..

Старик хотел было возразить что–то, но приступ кашля не дал ему говорить.

Зная, почему старик зашелся в кашле, Шахниса–ханум разрешила ему закурить.

— Стыдно мне, ханум, да сохранит тебя аллах, непочтение это будет…

— Ничего, ничего, дядька, кури! — за мать ответила Кичикбегим. — Набивай свой чубук!

Несколько раз испросив прощения за вольность, старик достал кисет и набил табаком свою люльку, украшенную серебряной цепочкой. Высек огонь, раскурил ее. Чтобы не причинять беспокойства ханской семье, он придержал коня и теперь ехал шагах в пятидесяти от остальных.

Заря разгоралась все ярче, но солнце еще не поднялось из–за Багрыгана. Приятный ветерок обвевал лица, наполняя грудь отрадной свежестью. Дорога все круче спускалась вниз, змеей извиваясь по скалам. Кони шли сторожко, то и дело оступаясь на осыпи щебня и песка. Стремянные крепко держали их под уздцы, сердито покрикивали. Рабыни спешились и шли рядом, держась возле коня госпожи. Кичикбегим тоже отдала коня нукеру; она оказалась впереди всех; следом за ней, скользя по камням, спускался к реке и Мамед–бек, светлоглазый, русый мальчик лет тринадцати, высокий и широкогрудый. Это был племянник Ибрагим–хана, сын его брата Мехралы–бека. Когда Фатали–хан увез Ибрагим–хана в Иран, отец его, Панах–хан, собрал войско и бросился в погоню за Фатали–ханом; иранский наместник Керим–хан Зенд пришел ему на помощь; вместе они одолели Фатали–хана и вызволили Ибрагим–хана из плена. Тогда же Керим–хан Зенд прислал свой ферман [2] Ферман — указ. , в котором указывал, что повелителем Карабаха назначается Мехралы–бек; Панах–хан был увезен в Шираз в качестве «опытного советчика».

Вернувшись в Карабах, Ибрагим–хан немедленно начал борьбу за власть. Тесть его, аварский хан, помог ему отнять у брата престол, а самого его изгнать из Шуши. Мехралы–бек обосновался у кубинского хана, однако сына своего, Мамед–бека, оставил воспитываться в отцовском дворце. Это был очень резвый, живой, смелый мальчик. Кичикбегим была на несколько лет старше него, но они дружили — в смелости и молодечестве девушка ему не уступала.

По матери Кичикбегим приходилась внучкой шахсеванскому Бедир–хану, и кровь деда давала себя знать. Скачки, стрельба, рубка были любимыми развлечениями ханской дочери. Добрую половину дня она верхом на коне прогуливалась по окрестностям, а бедная Шахниса–ханум и старый дядька вынуждены были повсюду поспевать за ней. Сегодняшняя поездка была очередным капризом Кичикбегим. По случаю новруз–байрама ханская дочь надумала прыгать через текучую воду.

Все слышнее становился шум воды. Наконец меж поросших кустарником скал показалась река. Вода неслась, оплетая валуны тугими струями, ее пока еще было немного. В конце весны, когда начинал таять снег и ливни не прекращались неделями, неглубокая эта речка превращалась в безжалостного дракона; чудище хватало обломки скал, с корнем вырывало деревья и влекло в пучину, играя могучими стволами, как лихой наездник поигрывает своим ружьем… Сейчас обессиленная холодами река присмирела, в монотонном шуме ее не чувствовалось ни злобы, ни задора…