Нелли Шульман - Вельяминовы. За горизонт. Книга вторая

– Ерунда, никуда я не побегу. Я должен увидеть девочек и мальчика… – Эйтингон не просил о встрече с официальной семьей. Со старшими детьми и женой все было в порядке:

– Шелепин знает, что меня они не интересуют, – понял Наум Исаакович, – он читал мое досье, составленное во времена первого ареста. Лаврентий Павлович во всем отлично разобрался. Он понимал, кто мне дорог на самом деле…

Тело Ягненка исследовали в сухановском морге. Патологоанатомы не нашли в трупе пуль, или чего-то подозрительного:

– Чистая травма головы тупым предметом, – хмыкнул Эйтингон, – он попал под обвал скальной породы. Но какого черта он вообще полез в пещеру… – 880 ничего не упомянул о цели, приведшей Ягненка в опасную расселину:

– Никаких полезных ископаемых на плато нет… – Наум Исаакович задумался, – может быть, они искали пропавший отряд внутренних войск, или, наоборот, прятались от наших бойцов… – из десятка человек в отряде поисковая партия обнаружила только одно закоченевшее, изуродованное тело радиста:

– Точно в месте, указанном 880… – Наум Исаакович потер ноющий висок, – но это не наши гости постарались. Это дело рук проклятой дикарки, Принцессы… – раны на трупе офицера напоминали увечья капитана Золотарева. Принцесса тоже пропала:

– Словно сквозь землю провалилась, – Наум Исаакович с тоской оценил гору папок перед ним, – непонятно, где она, где Волков, что случилось с остальным отрядом…

Доложив Шелепину о прибытии тела полковника Горовица в столицу, Эйтингон услышал раздраженный голос:

– Насколько я помню, в Суханове имеются особые печи, гражданин Эйтингон… – он опять стал гражданином, – или вы предлагаете вручить труп американскому послу… – Наум Исаакович, сдержавшись, ничего не ответил. Положив трубку, он долго стоял у пуленепробиваемого окна выделенного ему в Суханове кабинета:

– 880 сказал, что Матвея похоронили на семейном участке еврейского кладбища, в Ньюпорте. Ягненок обо всем позаботился, возил туда пасынка, читал по Матвею кадиш… – Эйтингон дернул щекой:

– Я не могу поступить иначе. Никому, ничего, нельзя говорить, даже Саше. Никто не поймет… – он прислонился лбом к стеклу, – да я и сам не понимаю, зачем я рискую. Я, все равно, не верю в Бога. Но я обязан вернуть Ягненку долг, это заповедь… – в синагоге, открыто или тайно, Эйтингон появляться не мог:

– Я не могу остановить машину в центре, – горько подумал он, – и сказать охране, что прогуляюсь пешком. Я не могу зайти в Дом Литераторов на чашку кофе, не могу навестить новый театр… – Эйтингон читал рецензии в «Вечерке», – у памятника Маяковскому. «Современник», правильно. Рядом собирается молодежь, читает стихи. В Политехническом музее тоже читают. Совсем как мы, в начале двадцатых, когда мы бегали на выступления Маяковского, в том самом музее, на стоячие места к Мейерхольду и в консерваторию…

По брусчатке цокали каблучки барышень, у «Праги» еще стояли извозчики. Весна двадцать четвертого года выдалась ранней:

– Только умер Ленин, родилась проклятая Марта… – Эйтингон смотрел в окно на яркое, московское небо, – мне исполнилось двадцать пять лет. Я водил девушек в синематограф, в нэпманские кафе, к себе на Красные Ворота… – Наум Исаакович обретался в большой, запутанной коммуналке, – я тогда закончил военную академию РККА, собирался в Китай, в командировку… – Эйтингон работал в Харбине с русской эмиграцией:

– Только сначала я навестил Турцию, летом двадцать четвертого, – он достал черный блокнот, на резинке, – надо, кстати, проверить, как дела у полковника Пеньковского… – он поскреб чисто выбритый подбородок:

– Ладно. Мне осталось сидеть пять лет, потом даже сам Хрущев не запретит мне ходить в театр. Надеюсь, он к тому времени не разгонит «Современник»…

Визит в институт Сербского не был необычным. С будущим зэка Князевым, как стали называть Сашу, работали здешние специалисты. Не желая вызвать подозрений Лунца, Наум Исаакович, как обычно, поболтал с ним о Сашиной легенде и его поведении в камере. Эйтингон пощелкал пальцами:

– Кстати, принесите мне дела недавно поступивших на экспертизу. Может быть, нашему подопечному стоит побывать в вашем заведении… – прямо Наум Исаакович ничего просить не мог:

– Тем более, я не могу просить отложить папки евреев. Придется поработать самому… – попивая кофе, шелестя бумажками, он бормотал:

– Баптист, адвентист, православный, хлыст… – Эйтингон нахмурился, – надо же, они еще остались… – в первых двух десятках папок никого нужного не попалось. Ткнув окурком в пепельницу, он протянул руку к очередной обложке серого картона: