Нелли Шульман - Вельяминовы. Время бури

Припарковав эмку на углу Хлебникова переулка, Тони скептически посмотрела на крепкий особняк:

– Наверняка, тоже все на головах друг у друга сидят… – она прошла через двор, с развешанным бельем, ржавыми санями, и поломанным велосипедом. Рогожская застава опустела, магазины закрывались. Белые стены Андроникова монастыря сверкали в заходящем солнце. Ступени лестницы скрипели, тусклая лампочка на площадке едва светилась. Тони прислушалась:

– Дебюсси. По радио, что ли, передают? Ерунда, они марши играют, и пускают в эфир лживые сводки Информбюро… – Тони подозревала, что няня и горничная сообщают сведения в отдел внутренней безопасности, на Лубянке. Не желая вызывать подозрений, она заехала в редакцию «Красной Звезды», придумав какой-то незначительный предлог. За кофе и папиросой, она услышала, что войска оставили Львов. Вечернюю сводку передали, когда Тони, за рулем эмки, миновала Лубянскую площадь. Она кинула взгляд в сторону неприступного бастиона НКВД. Пуленепробиваемые стекла закат окрасил в алый цвет:

– Министерство правды, – издевательски присвистнула Тони, – надо переименовать Информбюро. НКВД пусть назовут министерством любви. Они всегда лгут, и будут лгать, в сводках. Страна построена на лжи. Горского, за три недели, успели отовсюду вычеркнуть… – услышав позывные Информбюро, Тони остановилась, под репродуктором. Люди, торопившиеся к метро, замерли. Она закурила:

– Интересно, почему Сталин не выступает? Все ждут его обращения… – Тони вздрогнула от низкого голоса диктора:

– Осуществляя планомерный отход, согласно приказу наши войска оставили Львов… – о сдаче Минска и Риги ничего не сообщалось:

– Нельзя бесконечно врать людям… – Тони повела машину дальше, – пока они придумывают очередную ложь, немцы дойдут до Смоленска и Москвы… – Тони взяла пачку «Казбека» с круглого, орехового дерева стола. Пепельница оказалась мейсенского фарфора. На патефоне, под иглой, осталась пластинка с «Лунным светом» Дебюсси, в исполнении Эмиля Гилельса. Присев на подоконник, Тони прислонилась щекой к прохладному стеклу.

В квартире не оказалось крыс, пьяных соседей, загаженной уборной, и портретов Сталина. Здесь пахло сандалом, и хорошим табаком, накрахмаленные простыни блестели. Ванная, отделанная бухарскими изразцами, была безукоризненно чиста. Он пользовался миндальным мылом, и золингеновской, опасной бритвой, с ручкой слоновой кости. Он читал «Девяносто третий год», и «Мадам Бовари», в оригинале. Он показал Тони прижизненное издание Чехова, с дарственной надписью: «Милой Любови Григорьевне, моему доброму гению». На книжных полках Тони увидела фотографию Чайковского, тоже с автографом.

Она даже, на мгновение, подумала:

– Разведчик, белоэмигрант. У него коренной, московский говор. Но ему всего двадцать пять. Значит, его ребенком увезли из России. Кузен Теодор отлично говорит по-русски, однако он юношей был, когда революция началась. У Максима, если его вообще зовут Максим, нет акцента. У всех молодых эмигрантов он слышен… – они пили белое бордо. Тони узнала бутылку, такие винтажи привозили из закрытого распределителя. Вина поставляла в СССР Германия. На фарфоровых тарелках блестела черная икра. Он принес подмосковную, свежую клубнику, и парниковые помидоры.

Затягиваясь отличным, тоже из распределителя, табаком, она, искоса, посмотрела на белокурую голову. Максим спал, уткнувшись в подушку:

– Уильям так спать любит, и Виллем тоже… – на загорелом, крепком запястье, поблескивал стальной браслет швейцарских часов. Под ним виднелась голова волка, с оскаленными зубами. Тони помнила татуировку:

– Но в библиотеке мы не раздевались… – она невольно покраснела, – я не видела всего остального… – увидев остальное, она отбросила мысли о его эмигрантском происхождении. Выросшему на западе человеку неоткуда было получить подобное. На широкой, сильной спине он наколол церковь, с куполами. Кроме церкви, у него были игральные карты пиковой масти, кинжалы, обнаженная женщина, с факелом, за тюремной решеткой. Тони, исподтишка, разглядывала корабль, с развернутыми парусами, подсвечник, с горящей свечой, стоявший на облаке, под ключицей. На груди он выбил большой крест, паука, карабкающегося вверх, по паутине, и звезды, тоже под ключицами. На коленях синели звезды. Тони заметила монаха, с пером, и даже кота. Имен женщин, или профиля Сталина, который Тони помнила из тюремных альбомов Воронова, она не нашла.