Нелли Шульман - Вельяминовы. Время бури. Часть вторая. Том второй

Эмиль подогрел ей тосты, сварил кофе, и взбил молоко, в пышную пену. Он всегда уходил раньше. Оставаться на квартире, во время сеанса связи, было непредусмотрительно. После передачи Элиза убирала рацию под половицы, и уезжала в Мон-Сен-Мартен, последним дизелем.

Эмиль поцеловал ее:

– У тебя молоко на носу. Ешь, пожалуйста, не подсовывай мне гренки. Я хорошо питаюсь… – Элиза, все равно, положила в его портфель пакет с блинами. Женщина улыбнулась:

– Великий пост той неделей начинается. Я детям хворост сделаю, оладьи, с шоколадным соусом… – она кивнула на чашку:

– Я помню такой кофе, с довоенных времен, когда мы в Италию ездили… – удерживая ее на коленях, Гольдберг отпил из чашки:

– Когда Гитлера и Муссолини вздернут на одной виселице, – весело сообщил Эмиль, – мы с тобой навестим Италию. С тобой и детьми. Будешь бегать по церквям, а я собираюсь пить капучино, на солнышке, и кормить детей мороженым, на завтрак, обед и ужин… – они не обсуждали, что случится после войны. Элиза не упоминала на исповеди, что видится с Эмилем. Священник понятия не имел, кто отец ее ребенка. Даже в Мон-Сен-Мартене надо было соблюдать осторожность:

– Потом разберемся, – Гольдберг вдыхал запах лаванды, – сходим в мэрию, поженимся. В первый день после войны, обещаю. Все устроится… – он хмыкнул:

– Великий пост, моя милая, лучшее время для паломничества в базилику святой Терезы, в Лизье. Собирайтесь. Пусть пока кто-нибудь из поселка твое место займет. В следующую субботу отправишь радиограмму в Лондон, они предупредят Маляра… – Элиза вздохнула, но спорить не стала:

– Эстер бы с ним согласилась… – она одевалась, в маленькой ванной, – мальчикам в Лондоне безопаснее. Маргарите тоже, и новому малышу… – Элиза замерла: «Интересно, сын или дочка родится?». Она поймала себя на улыбке:

– Эмиль хочет много детей. После войны останемся в Мон-Сен-Мартене. Виллем обрадуется, что я по любви замуж вышла. Отстроим замок, Виллем будет служить, в церкви, Эмиль к практике вернется… – стоя на площадке, она, как обычно, перекрестила Гольдберга. Элиза делала это украдкой, хотя Эмиль, много раз, говорил ей:

– Ничего страшного, любовь моя. В нашем деле любая помощь пригодится.

Она обошла маленькую квартирку:

– Эмиль всегда посуду моет, не разрешает мне убирать. Он отлично готовит. Даже не ожидаешь, от мужчины… – окно гостиной, с потрепанным диваном, выходило на Маас. Элиза посмотрела на огоньки порта:

– Все будет хорошо. В Лондоне дядя Джованни, миссис Клара, они о нас позаботятся… – встав на колени, Элиза подцепила кухонным ножом половицу. В Блетчли-парке знали, кто работает на передатчике. Выйдя в эфир на радио Монаха, Элиза представилась, объяснив, что амстердамская точка потеряна, и передачам оттуда верить нельзя. Эстер учила ее, что радист обязан, в случае опасности, первым делом избавиться от передатчика:

– Иначе с него погонят дезинформацию… – мрачно объяснила женщина. Элиза сидела на диване, в наушниках, выстукивая ключом свои позывные:

– Монах, Монах, это Монах, сеанс для центра… – она услышала лай собаки, на лестнице, дверь затрещала. Схватив передатчик, Элиза успела швырнуть его в окно. Зазвенело разбитое стекло, до нее донесся плеск воды:

– Хорошо… – облегченно подумала Элиза, сдернув с головы наушники. Тайник в половицах остался открытым. Овчарка рвалась с поводка, облаивая ее, Элиза заставила себя не бледнеть, глядя на серо-зеленую форму гестаповцев. В окно подул холодный ветер, зашелестев страницами блокнота. Холеная рука забрала у нее наушники. Барбье осмотрел ее с ног до головы:

– Рад встрече, мадам Дельпи. Я уверен, у нас найдется, о чем поговорить… – гауптштурмфюрер, щелкнул пальцами: «Забирайте ее, и начинайте обыск. Мне нужен Монах, и мы его найдем».

Вернувшись в приют, после воскресной мессы, девочки расчертили на заднем дворе линии для хинкелена. Маргарите, самой маленькой, разрешали прыгать на двух ногах. День оказался ярким, сверкал снежок на деревянной крыше курятника. Девочки расстегнули пальто, и сбросили шапки:

– После войны я сниму шапку… – успокаивала себя Маргарита, – и больше никогда не стану стричься… – некоторые дети в приюте были темноволосыми, но, ни у кого локоны не вились так, как у Маргариты. Мать, до войны, украшала ее тяжелые кудри игрушечной, блестящей диадемой. Ласковые губы касались щеки девочки: