Нелли Шульман - Вельяминовы. Время бури. Часть вторая. Том третий

Окровавленный снег покрывал площадь, в Мон-Сен-Мартене, с крыш трещали пулеметы. Золотистые волосы разметались по булыжнику, она еще дышала. Эмиль ничего бы не смог сделать, даже в операционной. Пуля крупного калибра пробила ей легкие, никакая операция не спасла бы Элизу. Он чувствовал нежное, мимолетное прикосновение ее руки, побледневшие губы шептали его имя.

Горький дым обжигал горло, Эмиль закашлялся. В гимназии и университете он учил латынь. Приятели, католики, водили его в церковь. Гольдберг хорошо знал, что говорят на мессе.

– Mea maxima culpa… – потушив окурок, он перевернулся на бок, – я один, во всем, виноват. Июль, а в августе дитя бы на свет появилось… – думать об Элизе и не рожденном ребенке было еще больнее, чем каждый день, делать гимнастику, для кое-как сросшихся пальцев, да и просто вставать на ноги. Костыли он прислонил к стулу. Доктор Лануа обнадеживал его, обещая, что после войны, в университетском госпитале, ему заново сломают каждую кость в правой кисти, и установят осколки на место.

– Под наркозом, разумеется… – добавил старший коллега. Он собирал раздробленные кости Эмиля, только с помощью стакана фруктовой водки, щедро налитого месье Верне, и какой-то деревяшки.

Гольдберг, морщась, разминал пальцы:

– К хирургии я все равно, не вернусь, – угрюмо сказал он доктору Лануа, рассматривая лубок, на руке, – я едва могу кистью пошевелить… – коллега покашлял:

– Посмотрим. Все зависит от поведения позвоночника. Вы понимаете, что… – доктор Лануа не закончил.

Гольдберг отлично понимал, что правая кисть, сломанная подошвой немецкого сапога, меньшая из его проблем. Он совсем не помнил первой операции, в пещере. При свете шахтерской лампы, доктор Лануа вынул из его спины три пули. Когда Гольдберг пришел в себя, старший коллега не стал скрывать от него правды:

– И хорошо, что так… – Эмиль заставлял себя сгибать и разгибать пальцы, – но мы с ним у одних профессоров учились. Я тоже не лгал больным. Вернее, их родственникам. А у меня родственников нет… – боль пронизывала всю кисть, доходя до запястья, тоже сломанного. На глаза навернулись слезы:

– Нет Элизы, нет малыша… – левой рукой он вытер щеку:

– Я врач. Я и сам, все понимаю… – старший коллега боялся, как деликатно выразился доктор Лануа, нарушения некоторых естественных процессов. С ними как раз все оказалось в порядке, но Гольдберг заставлял себя не думать о подобном.

Он не хотел вспоминать теплую осень прошлого года, рыжее сияние листьев, в горном лесу, шум ручейка, запах грибов, и высокое, лазурное небо, над лужайкой. Он не хотел думать о ласковом шепоте:

– Милый, милый, мне так хорошо, как никогда еще не было… – он целовал серо-голубые, большие глаза, мелкие, летние веснушки на щеках:

– Я тебя люблю. Помнишь… – Эмиль рассмеялся, – мы с тобой в коридоре столкнулись, когда я практику проходил, в первый раз? Мальчишкой, двадцати лет… – Элизе было пятнадцать. Мадемуазель де ла Марк, приехав на каникулы, из монастыря, навещала с матерью больных.

Она лежала, уютно прижавшись к его боку, натянув на плечи шахтерскую куртку:

– Ты очки уронил, я испугалась, что стекла разбились. Я тебя тогда в первый раз увидела, и запомнила… – мадемуазель принесла в больницу печенье. Девушка настояла, чтобы месье доктор, как его называла Элиза, попробовал.

Эмиль поцеловал нежные, мягкие губы:

– Опять ванилью пахнет, как тогда. Ванилью и апельсиновой цедрой… – золотистые волосы упали ему на плечо:

– Я с девочками пекла, в приюте… – теплое дыхание щекотало его ухо, – нельзя приходить на свидание с пустыми руками… – Элиза хихикнула:

– Хотя ты мое печенье ребятам раздаешь… – Гольдберг всегда приносил ей осенние листья, шишки и желуди, для детских поделок:

– После войны… – он придвинул Элизу ближе, – я собираюсь каждый день просить у тебя печенья. Для себя, для детей… – они часто говорили о том, что случится после войны. Они хотели остаться в Мон-Сен-Мартене, и воспитывать малышей. Элиза приподнялась на локте:

– Ты продолжишь лечить, я пойду в школу, учительницей. Наши дети унаследуют компанию… – слезы катились по лицу, но Гольдберг продолжал двигать рукой. Боль никуда не уходила, наполняя все тело.

Отогнав мысли об Элизе, он велел себе думать о деле.

На прошлой неделе, Виктор прислал записку, о госте, как они называли британского посланца. Окончательно выздоровев, Гольдберг навестил Брюссель. Он сообщил в Блетчли-парк, что выжил. Осенью арденнские отряды возвращались к активным действиям. На совещании командования Armée secrète, два десятка боевых командиров, единогласно, проголосовали за Эмиля, как за нового руководителя движения. Гольдберг указал на костыли: