Валерий Есенков: Игра. Книга о Достоевском

От мысли о подлом ничтожестве его бытия всё существо его мелко дрожало, но внутренне он по-прежнему оставался спокоен. Чувство самой непременной удачи не покидало его. Он ведь должен, он обязан был выиграть уж если не сто, так хотя бы несколько тысяч, пусть хоть в тощих гульденах или франках, а не в полновесных русских рублях. Выигрыш, только выигрыш был нужен ему, любой выигрыш просто необходим, необходим позарез, и Ане и ему самому и этой статье о Белинском, которой без выигрыша тоже может не быть, а ведь он её обещал, он свое честное слово дал на неё!

Ах нет, ему бы сосредоточиться, сосредоточиться на одном! Слишком многое, именно всё решалось в эти минуты, то есть именно то, чтобы всех, всех спасти и выгородить себя самого этой пробой из последней, из самой крайней беды, но так уж была устроена его голова, что она, раз начав большую работу, уже никаких перерывов не знала, а всё одно и одно, пока работа мысли не довелась до конца, а где он, этой работе конец?

До той первой встречи с Белинским он жил в сплошном одиночестве. Он был нелюдим, всегда и навсегда нелюдим, и это притом, что вечно жаждал любить и ближних и дальних и всё человечество, как его, к примеру, Шиллер любил, без Шиллера он тогда и шагу не думал ступить. Оттого в классе ему был тесно, ему было душно. Он вставал по ночам, в расчете, что уж когда-когда, а уж ночью бесцеремонные, часто слишком крикливые ближние не помешают ему, укрывался в нише окна и читал. Как он читал! Он не то что бы забывал всё, что ни теснило вокруг, он улетал в иной мир на крыльях мечты. В книгах, в одних только книгах была его жизнь. В книгах находил он лучших друзей, именно тех, кто мог любить и любил беззаветно. Благодаря книгам душа его распрямлялась, искала, томилась и ждала своего идеала. Фантазия его распалялась. Он воображал себя то Периклом, возвысившим Афины до предела возможности, то Марием, победившим германцев и шесть раз, противно обычаю, избранным консулом, то одним из тех христиан, которые во имя чистой веры своей бесстрашно шли на смерть во времена обезумевшего Нерона, то рыцарем на турнире при каком-нибудь средневековом королевском дворе, то героем Вальтера Скотта. Он по нескольку дней наслаждался то тем, то другим, но вдруг видения пропадали, точно спадала с глаз пелена, он видел, что это всего лишь золотые и воспаленные грезы, а ещё не сам идеал, его идеал. Тогда какой же он, где же он? И он уже смутно догадывался, что это совсем иной идеал и что не в книгах его надо искать. Тогда где?

Вдруг, в последний год, отведенный училищу, ему показалось, что возможна иная, некнижная, пусть обыкновенная, но не эта кошмарная одинокая жизнь в глубокой нише ночного окна. В последний год их выпускали на волю, каждый получал долгожданное право жить где хотел и как хотел. Тотчас выписал он к себе брата Андрея, обязавшись приготовить в училище, из которого сам не знал, как выйти возможно скорей. Житье он устроил в доме Пряничникова в Графском переулке, в приходе Владимирской церкви. Хозяином дома был К. Я. Пряничников, человек, как оказалось, деликатный, обходительный, тихий, отчасти даже поклонник искусства, запросивший, правда, высокую цену, однако угадывалось по первому взгляду, что не слишком станет роптать, если квартирант замешкает плату. Квартирка отыскалась веселая, светлая, из трех комнат, передней и кухни. Первая комната была общей, в роде приемной. Он взял себе комнату на одну её сторону, поместил младшего брата в другой, тем не менее, хоть и брат, общежитие с ним его тяготило. Мало того, что с братом он впал в ужасные хлопоты, что приготовление мальчика способностей самых посредственных вскоре стало невмоготу, он точно жил с ним под вечным присмотром, ни развлечься, как вздумается, ни заняться, когда охота придет.

Он раскаивался в том, что его приютил. Поневоле пришлось выбираться из своей нелюдимости. Сначала он взял себе в компаньоны Адольфа Тотлебена, вместе с которым ранним утром отправлялся в обязательные офицерские классы. К Адольфу часто приезжал его брат Эдуард, неприметный штабс-капитан, мужчина лет тридцати. Возраст помешал им сойтись, к тому же людей неприметных он не любил. Адольф от него вскорости съехал, Андрея он тотчас усаживал за уроки, а сам после утренних классов запирался в своем кабинете, не столько предаваясь занятиям, сколько ища, чем заняться, чему себя посвятить, чему отдать свою жизнь. Он бросался с одного на другое, но ни на чем окончательно остановиться не мог. Тоска одолевала его. Цвет лица его стал земляной. Сухой кашель мучил его. В надежде хоть немного развеяться он стал называть себе в гости товарищей по училищу. Он и прежде видел, что люди они первобытные, теперь узнал, что первобытней трудно и быть. Сколько-нибудь не пошлого слова ни с кем из них невозможно было сказать. Вином и картами занимали они всё свое свободное время. Вина он не пил, однако карты забирали его за живое. Прихлебывая жидкий чай из дешевых стаканов, затягиваясь с важностью из длинного чубука, они начинали степенно, невинно игру в преферанс или в вист, по четверти, много-много по половине копейки, но ближе к ночи переходили на банк или штос. Он впервые узнал, что такое игра. Это был омут, страшный омут, бездонная бездна, вернее сказать. Он бросался в неё вниз головой и проигрывал всё, что имел, а имел он не так уж и мало. В год опекун присылал ему из Москвы четыре тысячи рублей ассигнациями, по тысяче в четверть, почти столько же получал брат Андрей, и всё это уходило неизвестно куда, то есть на книги первее всего, затем на театр и концерты, затем на кофейни, на ужины у самого Доминика, всё прочее в преферанс или в банк. Он то и дело оставался без денег, не зная, как дотянуть до присылки. Нередко он оставался без дров, нередко сидел вместе с братом на хлебе и молоке, которые выпрашивал в лавочке в долг, перенося нестерпимое униженье в душе. Нужда порой так больно била его, что он набирался храбрости просить в долг, сперва у довольно близких, потом и не близких и очень дальних знакомых. Униженье и стыд почти убивали его. Он брал два, три рубля, лишь изредка и в самой отчаянной крайности поднимаясь до десяти. Он божился, что отдаст через несколько дней, через месяц, и почти всегда отдавал, изловчившись занимать у одних, чтобы вовремя расплатиться с другими, однако этот обычный прием должников не всегда удавался ему, он то забывал, то вовсе без денег сидел, пропускал сроки один за другим, он страдал, он бранил себя и весь белый свет за подлость того положения, что без денег не проживешь, а добыть деньги возможности нет, он избегал встречаться с теми людьми, которые одолжили его, и с самым искренним чувством именовал себя негодяем, а между тем снова брал в долг и снова не всегда в им самим назначенный срок отдавал. Однажды он дошел до того, что решил обратиться к процентщику. Ему дали один адресок, уверяя, что его визит останется тайной. Трудно передать, чего он натерпелся в тот день. Ему всё представлялось, что им совершается подлость, почти преступление. Он всё оглядывался назад, уверенный в том, что за ним кто-то следит и ужасно, ужасно презирает его. Калинкин мост представился ему дорогой на эшафот. Сутулясь, пряча лицо, он прошмыгнул в ворота громадного доходного дома, лицом выходившего на канал, населенного мелким людом, бьющимся целую жизнь из копейки в копейку, свернул из них сразу направо, поднялся по лестнице в четвертый этаж и так слабо потянул ручку звонка, что едва услышал звук колокольчика. Дальнейшее врезалось в его память до мельчайших подробностей, хотя он не видел почти ничего. Дверь отворила и не сразу впустила его старушонка с недоверчивыми, но злыми глазами. Он предложил заложить серебряные часы, которые достались ему от отца. Она больше двух рублей не давала. Он видел, что она наглым образом обирает его, но торговаться, спорить сил не имел, схватил две трепанные-перетрепанные, жирные от долгого употребления ассигнации и бежал, точно был вор, тогда как обокрали его.