Нелли Шульман - Вельяминовы. Время бури. Часть третья. Том седьмой

– Время у меня еще есть, я приехала заранее… – запомнив понравившиеся ей кольца, Ривка пошла за светловолосым и его приятелем.

Меню в кафе «Париж» писали мелом, на грифельной доске, но на английском языке.

Фойе украшали плакаты новых фильмов. Мистер Оливье, в средневековом костюме, при шпаге, стоял над трупом Офелии. Многоцветная реклама обещала, в ноябре, премьеру «Жанны Д’Арк», с Ингрид Бергман. Леон достал из кармана блокнот:

– Надо сходить. Мисс Ривка серьезная девушка, на обеде она говорила о Толстом, о Флобере. Ей должен понравиться исторический фильм… – мисс Гольдблат говорила на немного школьном, скованном французском языке, но Леон похвалил ее произношение. Он сделал пометку рядом с одиннадцатым ноября:

– Пригласить Ривку в кино… – паркер дрогнул, Леон велел себе:

– Прекрати. Хватит о ней думать, и вообще, она похожа на ту… – ручка вывела имя Кэтрин Бромли. Дочь мистера Бромли отлично знала французский:

– По-немецки я тоже объясняюсь, – весело заметила девушка, – у меня в школе даже преподавали латынь, хотя, обычно, в женских школах такое не принято… – перед войной Кэтрин закончила Квинс-Колледж, в Лондоне:

– Я прошла два университета, – смешливо добавила коллега, – в июне сорокового года я получила аттестат и водительские права, и сразу записалась в женские вспомогательные войска. Я пять лет водила машину скорой помощи, выкапывала раненых, после налетов, жила в общежитии… – она повела рукой:

– Но я, хотя бы, оставалась рядом с родителями. Мой брат начал воевать в сороковом году. Он был при Дюнкерке, потом в Северной Африке, в Италии. Папа и мама за него очень волновались, но теперь все позади… – за кофе мисс Бромли показала фотографии пухленькой малышки, в кружевном платьице. Девочку сняли рядом с «Юридическим словарем». Луиза, довольно уверенно, держала ручку на переплете:

– Будущее поколение Бромли, – прочел Леон, – дорогой тете от любящей племянницы… – он увидел и военные снимки. Кэтрин, в комбинезоне и пилотке, стояла у санитарного фургона:

– День победы… – девушка перевернула страницу, – то есть ночь победы… – здесь она носила легкомысленное, летнее платье. Кэтрин, в обнимку с другими девушками, салютовала фотографу бутылкой сидра, с бортика фонтана:

– Мы тогда гуляли по Лондону, – мисс Бромли смотрела вдаль, – танцевали со всеми солдатами и офицерами. На улицы высыпали тысячи людей, пели, запускали фейерверки… – она вскинула бровь:

– Я вообще очень люблю веселиться, хоть я и юрист… – мисс Бромли хихикнула, – люблю бары, люблю джаз… – в голубых глазах промелькнула тоска:

– Ди Грасси водил меня слушать джаз, здесь, в Нью-Йорке. Играл Чарли Паркер, мы танцевали… Оставь, не думай о нем… – вместо этого Кэтрин поинтересовалась, как провел день победы мистер Циммерман:

– Отсыпаясь в похмелье… – Леон, мрачно, отхлебнул кофе, – но ей о таком знать не надо. Я тогда каждое утро тянулся за виски… – виски Леона снабжали коллеги, военные юристы из американских частей, расквартированных в Бельгии:

– Мы вскрывали очередное массовое захоронение, на месте расстрела партизан. Было бессмысленно искать тела папы и мамы, но я, все равно, надеялся. Следующим годом Монах вернулся из Палестины и велел мне ехать в Америку. Я нашел в архивах льежского гестапо сведения о том, что маму и папу отправили на восток. Я отомстил за них… – он сжал сильную руку в кулак, – но родителей мне, все равно, не вернуть…

Появившись на пороге прокуренной, пахнущей спиртным квартиры, бывший командир заставил Леона выбросить пустые бутылки и вымыть заваленные пеплом полы:

– Ты лучше уезжай… – сидя в инвалидной коляске, Гольдберг варил кофе, на газовой плите, – у меня есть обязанности, у меня на руках Маргарита, а ты свободный человек… – Леон вспомнил:

– Он тогда не сказал мне, что потерял в Польше жену. Он только недавно, в сентябре, написал, что она погибла… – с командиром они обменивались весточками:

– У него теперь не только Маргарита на руках, но и кузен девочки… – подумал Леон, – а тогда он заметил, что мне незачем оставаться в Бельгии… – Гольдберг курил у окна, разглядывая пустынный, унылый льежский двор:

– Ты здесь словно на пепелище, Леон, – он обернулся, – уезжай в Америку, начинай новую жизнь. Нельзя все время сидеть на кладбище… – Циммерман, все равно, оставил записочку в льежской синагоге, куда он бегал мальчиком, в воскресные классы, где отмечали его бар-мицву: