Нелли Шульман - Вельяминовы. За горизонт. Книга третья. Том второй

Мама о себе рассказывала мало, Мотя только знал, что она училась в университете и занималась верховой ездой, а потом встретила папу. По словам родителей, его другие бабушка и дедушка умерли:

– Надо попросить у папы с мамой братика или сестричку, – решил Мотя, – мне будет веселее, – он был готов поделиться с братиком своми игрушками:

– Но сестричке придется покупать куклы, – понял Матвей, – а с братиком можно поиграть в машинки, – мама упаковала в чемоданы его гараж и железную дорогу, книжки и тетрадки, модель настоящей космической ракеты, которую Моте подарили в Звездном городке и альбом с фотографиями папы:

– Но я буду приезжать, мой хороший, – весело сказал папа, укладывая его вчера спать, – каждые выходные не получится, но два раза в месяц обязательно, – Мотя обнял отца, прижавшись светловолосой головой к его плечу:

– Ты всегда будешь со мной, – шепнул мальчик, – потому что мне так плохо, папочка, когда тебя нет, – Мотя любил маму, однако она больше напоминала ему воспиталку, как говорили его приятели, в детском саду:

– Или учительницу в школе, – Матвею было всего четыре года, но он задумывался о школе, – она учит меня музыке и английскому языку, мы ходим в музеи, но она всегда…, – не умея понять, что его беспокоит, мальчик только тяжело вздохнул:

– В общем, по папе я скучаю больше. Но по маме скучать нечего, она не ходит на работу, – отец серьезно ответил:

– Я очень постараюсь никогда не расставаться с тобой, мой милый, – с кухни повеяло выпечкой, Мухтар негромко гавкнул:

– Завтра утром мы поедем в аэропорт, – Мотя оживился, – ты полетишь с нами в одном салоне, – они отправлялись в Крым с дедушкой Леней, как мальчик называл товарища Котова:

– У нас будет отдельный коттедж, – Мотя подошел к большому зеркалу, – дедушка Леня покатает нас на катере, когда станет совсем тепло, – из зеркала на него смотрел высокий, белокурый, сероглазый мальчик:

– Ложечка, – вспомнил Мотя, – ой, где моя ложечка, – он никогда бы не признался приятелям в детском саду в своем пристрастии к старинной серебряной ложечке:

– Словно я малыш какой-то, – ложечка спокойно лежала в кармане его кожаного рюкзачка, – это мне папа подарил, на первый зубик, – он прочитал выгравированные английские буквы: «Baby».

– Папа меня так звал, – мальчик сунул ложечку обратно, – это значит малыш, – он бойко читал по-английски и разговаривал с мамой:

– Мотя, – раздался ее голос с кухни, – не объедайся мандаринами. Полдник готов, мой руки, милый, – быстро собрав с ковра фрукты, мальчик помчался в ванную комнату.

В мягком свете ночника на пальце Маши поблескивал голубой алмаз, обрамленный россыпью мелких бриллиантов. Высокий потолок спальни украсили причудливой люстрой муранского стекла. Обстановка в квартире на Фрунзенской напоминала Маше глянцевые страницы каталогов, по которым Гурвич делал заказы.

Из спальни давно убрали тяжеловесную довоенную мебель. Низкую кровать снабдили изголовьем из шкуры зебры. Ноги тонули в серебристом ковре, по полу разбросали замшевые подушки. К картине Кандинского добавился доставленный осенью портрет Маши. Девушка предполагала, что художник работал по фотографии:

– Но получилась я хорошо, – на холсте она стояла на набережной Невы, – Генрих рассказывал, что у тети Марты тоже есть ее портрет на морском берегу, – на картине ветер развевал ее длинные светлые волосы:

– Я люблю Ленинград, – заявил Гурвич, – и такой стиль хорошо смотрится в нашем интерьере, – Маша велела себе улыбаться:

– Я вообще всегда улыбаюсь, – девушка покосилась на спящего Гурвича, – кажется, он поверил, что я оттаяла, – ей на мновение стало брезгливо. В низкой тумбочке африканского черного дерева Гурвич хранил, как думала Маша, еще кое-какие заказы:

– Но такое в каталогах не публикуют, – девушка стиснула зубы, – он это привозит из заграничных командировок, – Маша напоминала себе, что есть измена душевная и телесная:

– Душой я чиста, – невесело думала она, – но, что касается тела, то здесь я ничего не могу поделать, – она не хотела раздражать Гурвича холодностью:

– Иначе он отправит меня в тюрьму или вообще расстреляет, – осторожно повернувшись, Маша уткнулась лицом в подушку, – Матвей ко мне привязался, но Гурвичу на это наплевать. Он поставит мне фальшивое надгробие, второе по счету, и мальчик посчитает, что я умерла, – Маша каждый день велела себе относиться к Матвею ровно:

– Он не мой ребенок и никогда им не станет, – мысли о Феденьке были слишком тяжелыми, – но он славный мальчик, Гурвич не заслуживает такого сына, – засыпая, Мотя прижимался щекой к ее руке: