Нелли Шульман - Вельяминовы. За горизонт. Книга третья. Том второй

– Я читал ваши репортажи в «Комсомолке». Отличная журналистика, вы настоящий ученик наших отважных боевых корреспондентов, – он оглядел бюро:

– Если у товарищей больше нет вопросов или замечаний…, – Павел не думал, что у него поинтересуются, как зовут председателя компартии какой-нибудь захудалой страны. Давешний пожилой мужчина внезапно спросил:

– Кто ваш любимый писатель, товарищ Левин? – Павел отвесил бюро третью по счету улыбку:

– Маяковский, товарищи, гениальный новатор, изменивший русскую поэзию, поддержавший революцию и ставший ее певцом, – Маяковского Павел действительно любил:

– Но Мандельштама я люблю больше, – голосование на бюро было открытым, – хотя здесь о нем упоминать нельзя, – председатель встал:

– Единогласно. Поздравляю, товарищ Левин, – он пожал Павлу руку, – бюро Ленинского райкома утвердило вас кандидатом в члены коммунистической партии Советского Союза.

Новые бежевые сторублевки с профилем Ленина и силуэтом кремлевской башни перетянули белыми галантерейными резинками. На журнальном столике разбросали яркие иностранные журнальчики, потерявшие футляры магнитофонные кассеты, пачки заграничных сигарет:

– Смотри, какая штучка, – парень напротив Вити лениво дымил сигарой, – от компании «К и К». Британское качество, не пожалеешь, – он покачал ногой в изысканно потрепанном ботинке, – как мои шузы…

Шузы были подержанными, но Витя мог оценить качество:

– Интурист избавился в Москве от старой обуви, – он усмехнулся, – а наши парни подхватывают любой иностранный товар, – портативный транзистор со встроенным магнитофоном, впрочем, был действительно стоящей вещью:

– Не совсем портативный, – поправил себя Витя, – в карман его пока не положишь, хотя Питер утверждает, что будущее бытовой электроники именно за такими моделями…

В магнитофоне играла паленая, как они выражались, кассета Высоцкого:

Фарцовщик внезапно заметил:

– В его лиризме прослеживается влияние Фета. Сирень в слезах дрожала, – он пыхнул сигарой, – впрочем, до Высоцкого был Блок, – парень продекламировал:

Витя открыл рот. Фарцовщик встряхнулся:

– Извини. Я не успел защитить кандидатскую по Блоку, вместо научного совета меня послали по железной дороге Воркута-Ленинград, только в обратную сторону, – он щелкнул пальцами, – а что касается стихов, то увлечение осталось, – фарцовщик подвинул Вите палехскую шкатулку с сигарами, – бери, товар кубинский, его курит президент Никсон, генсек товарищ Брежнев и я, аз многогрешный…

На груди парня в распахнутой джинсовой рубашке переливался тусклым золотом антикварный наперсный крест. Витя вспомнил о двух крестиках, с которыми никогда не расставался Питер:

– Раньше он снимал их в бане, – несмотря на, как говорил парень, взаимное доверие, он следил за ловкими пальцами, – а теперь мы построили свою баньку, пусть и черную…

Евдокия Ивановна Миронова скончалась прошлым Покровом. Завещания старушка не оставила, но, как сказал Питер, в провинциальном Аральске никто и не слышал о завещаниях:

– Мы здесь не навсегда, – хмуро заметил приятель, – рано или поздно мы двинемся к южной границе, но сначала надо позаботиться о Марте и Маргарите, – судьба девушек оставалась неизвестной:

– Но душу Евдокии Ивановны мы призрели, – Витя пересчитал зеленые стодолларовые бумажки, – ее отпели и похоронили, как положено…

Ненадолго появившись в Москве в начале зимы, он не успел увидеть Павла. Не рискуя долгим пребыванием в столице, Витя снимал комнату на одной из подмосковных платформ, где всегда стояли оборотистые пожилые женщины, предлагавшие койку и харчи:

– Бед-энд-брекфаст, как говорит Доцент, – Витя развеселился, – но штампа о командировке от них не получишь…

Закончив отделение Института Советской Торговли в Алма-Ате, уволившись с должности товароведа Аральского торга, Витя получил непыльную, как говорили братья Снобковы, работу снабженца на Карагандинском комбинате бытового обслуживания, где его не беспокоили излишними бюрократическими требованиями:

– Десять тысяч, как в аптеке, – Витя раскурил действительно отменную сигару, – к Пасхе подгоняй столько же, – парень повертел тяжелую, оправленную в медь зажигалку с силуэтами русских церквей: