Нелли Шульман - Вельяминовы. За горизонт. Книга третья. Том второй

Лев и Цила, раскрыв рот, смотрели на блистающую игрушками и гирляндами рождественскую елку. Пауль, в аккуратном костюме и даже при галстуке, держал их за руки. Хана вспомнила восторженные лица детей:

– Кто спасает одну жизнь, тот спасает весь мир, – на глаза девушки навернулись слезы, – могли ли покойные дядя Питер и дядя Генрих знать, что все так обернется, что у Пауля появится семья и племянники, – ей хотелось снять телефонную трубку и позвонить в Америку. Хана все время думала о маленькой Саре-Мирьям Горовиц. У девочки появилось свидетельство о рождении, но в синагоге ее не называли:

– Она еще мала, чтобы везти ее в Сиэтл, – вздохнула Хана, – и некого вызывать к Торе, хотя раввин может дать ей имя и просто в благословении, – она не знала, что ей делать. Тетя Марта еще была в Стокгольме:

– Они возвращаются на базу только утром, – девушка щелкнула зажигалкой, – а Виллему надо появиться там раньше из-за завтрашней тренировки, – Хана могла, вызвав отельный лимузин, поехать к Андерсам, но ей не хотелось обременять тетю Марту своими проблемами:

– И я не могу о таком говорить с Джо или Евой, – Хана прошлась по гостиной, – хотя они обрадуются моему звонку, – ей хотелось поговорить с родителями:

– Или с дядей Мишелем или Момо, – Хана прижалась лбом к залепленному снегом окну, – но Момо сказала бы, что надо выбирать сердцем, а оно всегда остается разбитым, – думая о малышке Саре-Мирьям, она на самом деле думала о ее отце:

– Я всегда любила только его, – глаза Ханы наполнились слезами, – с Джоном я тоже думала о нем. Но Аарон не звонил мне в Америке и не искал встреч. Он бросил меня, у него появилась семья, родился ребенок. У меня тоже родился, – Хана дернула горлом, – в Далласе врачи утверждали, что я не должна больше заводить детей, что радиация всегда останется в моей крови, в моем теле, – ей захотелось вывернуться наизнанку, очиститься от заразы, – как я могу навязывать себя мужчине, если я бесплодная смоковница, вернее, приносящая уродливые плоды…

Она напомнила себе, что Виллем и не делал ей предложения. Хана не собиралась выходить замуж за Краузе:

– Даже тетя Марта от меня такого не требует, – вернувшись в кресло у камина, она скривила губы, – я не смогу жить с ним под одной крышей, меня воротит при мысли о таком, – Краузе не говорил о свадьбе, но Хана понимала, что он считает дело решенным. Кроме нацистских связей депутата Бундестага, все остальное в нем было безукоризненным:

– И он меня любит, – девушка полистала книгу, – но нельзя жить с нелюбимым. Хотя и Виллема я тоже не люблю, вернее, люблю не так…

Нежно заворковала горлица. Блеснула лазоревая полоска неба, цветущий миндаль ронял лепестки на клочок росистой травы. Иерусалимский песчаник дышал теплом, издалека слышался звук шагов:

– Теперь Стена наша, – Хана закрыла глаза, – когда мы с Аароном встретились в Негеве, Иерусалим еще был разделен. Женщина, повязавшая мне ниточку на запястье, велела не терять ее, но я избавилась от вещицы, когда Аарон меня бросил. Она обещала, что я буду жить на востоке, что вернусь в страну, – Хана вытерла глаза:

– Но я могу вернуться. Сара-Мирьям вырастет в Израиле, как и хотел Аарон, а я, – она подергала коралловый браслет на запястье, работы Сабины, – я могу преподавать в тамошней консерватории, открыть частную студию. Мы будем жить с ней вдвоем, и больше нам никого не надо…

Девушка вчиталась в знакомый отрывок:

– И казалось, что еще немного – и решение будет найдено, и тогда начнется новая, прекрасная жизнь; и обоим было ясно, что до конца еще далеко-далеко и что самое сложное и трудное только еще начинается, – она захлопнула том:

– Нельзя сдаваться, – Хана закусила губу, – и малышка не должна узнать сиротства. Семья о ней позаботится, но нельзя расти без матери и отца, – она подумала, что, вернись Аарон из плена, он заберет дочь себе:

– Если он не погиб, – Хана разозлилась на себя, – но что случится, то и случится, незачем загадывать. Надо все сказать Виллему, но не сейчас, а когда он прилетит из СССР и если прилетит, – велев себе не думать о таком, Хана свернулась клубочком в кресле:

– Все будет хорошо, – она, как в детстве, положила книгу себе под щеку, – все обязательно будет хорошо, – Хана не заметила, как задремала под уютный треск поленьев в камине.

Сшитый на Сэвиль-Роу твидовый пиджак Волка висел на спинке расшатанного венского стула. Потолок главного зала кафе «Барнштерн» ощетинился стальными светильниками. Стены из беленых стали ядовито-пурпурными, патроны восседали на низких креслах, обтянутых серебристой парчой, но внизу, как сказала пани Аудра, царили шестидесятые годы: