Михаил Крюков - Последний Совершенный Лангедока

– Какие стишки?

– Да Фулькона. Когда будущий епископ ещё зарабатывал на жизнь ремеслом трубадура, он был мастером сочинять скабрёзные куплеты. Ну, я и вспомнил парочку. Можешь считать, что Господь осудил их за скверные рифмы.

От нашего хохота из кустов вылетела стайка испуганных пичуг.

Альда встретила меня так, как будто я отсутствовал не три дня, а полгода. Она, как ребёнок, обрадовалась корзинке с фруктами, которые я купил для неё по дороге, и вёз, держа на весу, чтобы не помять спелые груши, сливы и виноград. Я смотрел, как Альда, осторожно покопавшись в корзинке, выбирает грушу, прокусывает кожицу и, смущённо улыбаясь, изящным движением стирает с подбородка брызнувший сок, и душу мою наполнило ощущение неведомого ранее счастья и покоя. Я вернулся к женщине, которая меня ждала и рада мне, вернулся в дом, где у меня есть чистая и удобная постель, вернулся к своей работе, которая приносит радость и даёт средства на жизнь. Мы ещё молоды, вся жизнь впереди, и ещё много раз будем просыпаться вместе, разбуженные утренним холодком и птичьим щебетом.

Церковный диспут теперь казался мне мрачным, угрюмым бредом озлобленных людей, а мысли о поисках Книги потерялись в глубине сознания.

Так начались лучшие дни в моей жизни, дни счастья, любви и покоя…

Примерно через месяц де Кастр попросил меня зайти к нему в комнату. До этого я никогда не бывал у него, мы встречались только за столом или на улице, и мне было интересно посмотреть, как живёт глава общины Тулузы. С другой же стороны, я не ожидал от этого приглашения ничего хорошего и терялся в неприятных догадках. Что от меня нужно епископу? Может быть, он хочет, чтобы мы с Альдой покинули его дом? А может, мои пациенты мешают ему? В общем, я шёл, полный дурных предчувствий.

Вести и впрямь оказались скверными, но совсем не теми, что я ожидал услышать.

Де Кастр занимал примерно такую же комнату, как наша с Альдой, только окно выходило на другую сторону. Она была бедно, если не сказать, скудно обставлена. У окна стоял пюпитр для чтения и письма, на полке громоздились свитки пергамента и книги, в алькове за полуотодвинутым пологом виднелось ложе. На вбитых в стену деревянных колышках висела сменная одежда. В комнате не было вещей, которые обычно называют безделушками и которые окружают человека, долго живущего в одном месте. Казалось, де Кастр сознательно изгнал из своего жилья всё, что, так или иначе, напоминало о личности хозяина.

Дав мне время осмотреться, епископ указал на табурет, а сам остался стоять, облокотившись на пюпитр.

– Ты говорил об одном из ближайших помощников Монфора именем де Контр, память не изменяет мне?

– Да, отец мой, де Контр – это тот самый крестоносец, с которым мы оказались вместе на галере по пути из Константинополя. Он был болен, но я сумел исцелить его. В Массилии мы расстались, и Господний промысел снова свёл нас в лагере Монфора.

– Ну, значит, я не ошибся, – удовлетворённо кивнул де Кастр, – что-то ещё помню.

Мне показалось, что он слегка хвастается своей памятью, вообще-то исключительной для человека его возраста.

– Так вот, должен сообщить тебе, что де Контр изменил Монфору.

– Как изменил? – изумился я, – этого не может быть!

– Да уж вот так. Изменил, предал – выбирай любое слово по вкусу. Я не знал, обрадует тебя эта весть или огорчит, но был обязан сообщить её. Вижу, ты расстроен.

– Конечно, расстроен! Не могу поверить… Гильом – человек слова. Как такое могло случиться?

– Давай я расскажу тебе всё с самого начала, – ответил епископ, – так, наверное, будет проще. Тебя не ожидают пациенты? Располагаешь временем?

– На сегодня приём окончен. Альда с Иаковом ушли в город, а у меня нет никаких дел.

– Это хорошо, потому что рассказ будет длинным. Я, видишь ли, друг мой Павел, стараюсь быть в курсе событий в нашей части страны. Ну и вчера меня навестил человек, который в своё время принял крест в отряде Монфора.

– То есть крестоносец?

– Наружно да. А на самом деле, это соглядатай общины. Мы должны знать, что замышляет Монфор. Так вот, он и рассказал мне, как обстоят дела у крестоносцев.

После взятия Каркассона в их стане начались раздоры и неурядицы.

После того, как аббат Сито поставил Монфора командовать войском, герцог Бургундский, граф Неверский и многие другие сеньоры сочли себя оскорблёнными, узрев своим начальником свежеиспечённого худородного графа. Они объявили, что их карантен окончен, поэтому сеньоры оставляют лагерь и уводят свои отряды. Монфор с трудом упросил остаться ещё на некоторое время лишь бургундского герцога. С одной стороны, силы крестоносцев значительно уменьшились; но с другой – войско выиграло в единодушии. Герцог Бургундский поступил великодушно и благородно, скрепя сердце признав начальство Монфора. Но и Монфор почтительно прислушивался к советам опытного полководца, которые отличались благоразумием и знанием всех обстоятельств. Но вскоре лагерь покинул и он, таким образом, граф остался один. Он избрал свой столицей Каркассон и, не обладая крупными силами, стал беспокоить нападениями мелкие и слабо укреплённые замки. В отсутствие Монфора гарнизоном крепости командовала его супруга, Алиса де Монморанси. По дороге Монфор встречал пустые села и покинутые замки, поскольку его войско наводило на людей смертельный страх. Вдобавок, он взял обыкновение опустошать страну, сжигая селения, вырубая сады и виноградники, вытаптывая поля.