Михаил Крюков - Последний Совершенный Лангедока

– Слушаться-то слушаются, но они же ничего не умеют. Им нельзя доверять раненых!

– А кому их ещё доверять? В больших отрядах есть свои целители, но они и не подойдут к людям со стороны. Да и вообще, настоящим целителем у нас считается только тот, кто лечит внутренние недуги. А чтобы выдрать зуб, пустить кровь или наложить лубок, достаточно простого цирюльника. Кстати, вот тот, с серьгой в ухе, он вообще не цирюльник.

– А кто?

– Палач.

– Кто-о?!!

– Войсковой палач, а что? Обычное дело. У нас палачи часто подрабатывают цирюльниками. Правда, вот цирюльники палачами работают нечасто, – добавил Гильом и лающе рассмеялся над своей мрачной шуткой. – В общем, тебе, кроме этих балбесов, нужен хороший слуга, я правильно понял?

– Нужен, да где ж такого взять?

– Пожалуй, отдам своего. Тебе он нужнее. Парень – золото, одна беда – немой, но слышит нормально. Пришлю его к тебе.

Гильом поднялся и, выходя из шатра, обернулся:

– Да, заодно и полечишь его. Что-то с ногой у него не в порядке.

– Конечно. А зовут-то его как?

– А я откуда знаю? – удивился Гильом. – Говорю же: он немой, а писать не умеет.

Я копался в вещах, сваленных в повозку, как вдруг за спиной раздался странный звук: «А-уы!» Такие звуки издают дети, ещё не умеющие говорить, но этот ребёнок почему-то угукал басом. Я обернулся. Передо мной, безмятежно улыбаясь, стоял здоровенный парень. Он был выше меня на целую голову и, должно быть, раза в два шире в плечах. Незнакомец был одет в домотканые штаны и рубаху, поверх которой носил, несмотря на жару, безрукавку из козьей шкуры.

– Ты кто такой? Что тебе надо?

Парень опять что-то промычал и неловко переступил с ноги на ногу. И тут до меня дошло.

– Тебя прислал рыцарь де Контр?

Тот радостно осклабился, сияя белоснежными зубами, и закивал.

– Ага. Рыцарь говорил, что у тебя болит нога. Покажи!

Парень послушно сел на траву, размотал кожаные ремешки поверх чулка и задрал штанину.

– Ы!

Я присел рядом и осмотрел рану. То, что я увидел, мне очень не понравилось. Это был не ушиб и не царапина. Глубокий длинный порез гноился, кожа вокруг раны побагровела и была очень горячей. Больной, видимо, испытывал сильную боль, но переносил её с бесконечным терпением, свойственным простецам. Нарыв следовало немедленно вскрыть, а рану вычистить, иначе нагноение перешло бы в Антонов огонь, который прикончил парня за несколько дней. Гильом прислал раненого в самые последние часы, ещё немного, и я ничем не смог бы ему помочь.

Стола для хирургических операций у меня не было, а вскрывать рану прямо на земле я не решался. Не было у меня и одурманивающих зелий, да и усыпить такого здоровяка было бы нелегко. Что же делать? И тут взгляд упал на повозку. Я кликнул своих цирюльников, приказал снять один борт и выбросить на землю все вещи из повозки, потом повернулся к парню.

– Я должен очистить твою рану, но будет больно. Ты согласен потерпеть?

Тот спокойно кивнул.

– Ложись на повозку.

Парень послушно улёгся.

– Зажми зубами веточку, чтобы не прикусить язык, а вы, – приказал я цирюльникам, – привяжите его руки и ноги!

Тот, что носил серьгу в ухе, сноровисто накинул на лежащего ремённые петли и, весело ухмыляясь, затянул их. Я вспомнил о его профессии и в душе вздрогнул. Парень спокойно лежал на спине, глядя в грязный полог шатра.

Я размял кисти рук, извлёк из футляра свой лучший хирургический нож, примерился и сделал стремительный разрез. Больной взревел и дёрнулся так, что заскрипели связывающие его ремни. Из раны потёк жёлто-зелёный гной с отвратительным запахом. Внимательно следившая за операцией Альда поперхнулась, часто задышала, но взяла себя в руки и не ушла. «Молодец, девочка, – подумал я, – похоже, из тебя получится целитель!». Я осторожно свёл края раны, выдавливая остатки гноя и, убедившись, что пошла чистая кровь, протёр кожу уксусом и наложил полотняную повязку. Делать шов было пока нельзя, так как рана могла ещё гноиться, и я рассчитывал очищать её до тех пор, пока гной не исчезнет совсем. Забегая вперёд скажу, что порез, к счастью, зажил очень быстро, хромота исчезла, а на бедре остался только шрам, на который парень не обращал ни малейшего внимания.

– Развяжите его! – приказал я.

Некоторое время больной лежал, прислушиваясь к себе, затем легко спрыгнул с повозки, оберегая, впрочем, больную ногу, и вдруг рухнул на колени и стал целовать мои пыльные башмаки.

Я растерялся и, бормоча какие-то глупости, попытался поднять его, но с таким же результатом мог бы попытаться поднять быка. Наконец, терпение моё иссякло, и я прикрикнул: