Наталья Иртенина: Андрей Рублёв, инок

Постельничий, одурев спросонья и от воплей сотника, понесся будить Юрия Дмитрича. Едва сумел убедить князя надеть не одни сапоги, но и порты к ним. Взлетев на неоседланного коня, Юрий поскакал на пожар. Сзади с факелами в руках мчала дворцовая стража. Вломившись со страшным криком во двор, князь спешился, вырвал ведро с водой у попавшегося служильца и сам побежал к рыжему зареву обок дома.

Огонь одолели, не пустив на верхний ярус хором. Обливали водой наружную стену, опруживали ведра в окно загоревшейся клети, добивали красные языки в сенях.

Боярин Протасьев-Храп с сотником княжьего двора повели дознание, опрашивая ночную сторожу. Само в пустующем доме загореться не могло. Следовало искать виновных.

Юрий с бешено колотящимся сердцем присел на дровяную колоду, обхватил мокрыми руками пылающее от внутреннего угара лицо. Во дворе суетились с факелами дружинники, слуги, холопы. На плечи князю лег суконный плащ, на голову надели шапку.

Срочный розыск дал первые плоды. Всплыло имя грека-философа, заходившего будто невзначай на двор незадолго до сумерек. Не медля посланные за ним служильцы вернулись ни с чем. В горничном покое, отведенном наставнику княжичей, нашли только дрыхнущего холопа. Добились от него лишь одного: кир Никифор почивать не соизволил.

– Если грек поджег, то пока не откроют ворота, никуда не денется, – излагал князю Протасьев. Казалось, не только на красном лице, но и на голой бритой голове боярина пляшут отсветы злорадства. – Возьмем эту голь перекатную. Давно и пора…

– Образа целы? – хрипло спросил Юрий.

– Целехоньки, невереженые. С греком как велишь обойтись – по справедливости либо мягше?

Князь смотрел на боярина непонимающе, будто сказанное о философе еще не проникло в него.

– С рассветом грузите иконы на возы, – надрывно вымолвил он, мотнув головой, – и в Радонеж, к Сергию!

Прихрамывая на подвернутой ноге, Юрий пошел к коню.

– А с греком-то как?

– Не удерживать. Пусть идет куда хочет.

Протасьев-Храп удивления не выказал. Но, запустив пятерню в квадратную бороду, решил по-своему. Если Юрию Дмитричу нет дела до нечистого на руку приблуда, то хотя б полусправедливое обхождение тот сполна заслужил. Ну а после пускай грядет куда хочет. Чего уж.

Князь же, пустив коня шагом, бормотал никому не слышное:

– Отче Сергие, не гневай на мя, но соблюди молитвами твоими…

– Жалует тебя великий князь и московский государь за труды твои, к Богу преусердные и ему, великому князю, излиха по сердцу прошедшие, ездой в пресветлый Царьгород в посольской свите государевой дочери, княжны Анны, помолвленной с наследником греческого престола царевичем Иваном, сыном царя Мануила. И там, в первенствующем граде державы греческой велит тебе, иконник Андрей, прозванием Рублёв, показать себя и свое искусное изощрение в писании святых икон перед синклитом царских вельмож и патриаршего клира. И дотоле тебе, иконник Андрей, в Царьграде оставаться, доколе не окончит своих дел в сем городе, при Палатии великих царей и дворе святейших вселенских патриархов, московское посольство, бояре великого князя Михайла Жеребцов и Василий Минин, да боярин владыки митрополита Фотия Родион Ослебятев, да дьяки великого князя Алферьев и Собакин, да дьякон Свято-Троицкой обители, что у Радонежа, Зосима. А после того повелено тебе неотложно вернуться в град Москву и явиться перед лицом великого князя и московского государя…

Гонец свернул пергамен и сунул за пазуху кафтана. Андроньевские монахи, вышедшие послушать княжью волю, враз загудели приглушенными голосами. Едва не всяк когда-либо мечтал оказаться в столице христианского мира, да не всякому выпадало.

– Поторопись, чернец, – от себя добавил служилец, – лодейный обоз на утренней зоре уходит. Так с вечера будь.

Андрей, стоявший посреди братии, пребывал в растерянности. Оглядывал на Данилу, игумена Савву. Порывался сказать, но слова не шли и вздетая было рука опускалась. Данила подошел, сложил ладонь ему на плечо.

– Ничо, сдюжишь, Андрей. Ты ж хотел в греках побывать, посмотреть. Вот и дал Бог. Авось и на Афон попадешь. А я и рад за тебя. Отощаю душой без тебя, ну да стерплю как ни то…

– Да не хочу ведь я, Данила…

Андрей в расстройстве ударил пятерней по груди. Слова прозвучали слишком громко, так что и служилец, пошедший к своему коню, обернулся. Монашье гуденье так же враз смолкло.

– Чего? – удивился гонец.

Иконник зашагал к нему. Данила пытался удержать, но не преуспел.