Наталья Иртенина: Андрей Рублёв, инок

Намеренно не стал вдаваться – кто и что.

– Я не баба, чтобы причитать о том, чего не случилось, – жестко отмолвил Василий. – Ивана Бог уберег. А ты своих ради Бога побереги… И остереги.

Последнее слово он произнес со значением, так что Юрий понял: догадывается.

– И за то простишь, – продолжал младший с усилием, – что я давал серебро нижегородскому Даниле Борисычу для татарских и мордовских князьцов?

– Много зла то серебро сотворило, – согласился Василий. – Но и без него меньше б не стало… Зимой поеду в Орду. Ярлык на Нижний Новгород вырву там у Данилы Борисыча. Мыслю, миром Данила не покорится. Так ты, Юрко, и вернешь мне город. С ратью пойдешь на нижегородское княжье. Они, чаю, тебя испугаются. Так вместе с тобой дело и выправим.

Младший брат склонил голову обок, задумался.

– А что тестя моего, князя смоленского, у себя покрывал, от тебя да от позора прятал, мертвым объявив, тоже простишь?

Юрий в упор смотрел на старшего.

– Думаешь, – усмехнулся Василий, – новость мне сейчас сказал? Все знаю о смоленском изгое. И про то, что он Владимир грабил, и что митрополита хотел выкрасть, и что у тебя затворником сидел в морозовском доме. Не знаю лишь, куда он от тебя пошел. Но и то, верно, недолго в неведении пробуду.

Звенигородский князь тщетно пытался скрыть, что сражен таким всеведением. Больше он вопросов не задавал. Оба вновь принялись опустошать блюда и чаши.

– Ты ведь хотел заполучить Смоленскую Богоматерь, – отпив меду, произнес великий князь. – На днях отошлю ее к тебе, встречай с попами… А тестю твоему… Бог судья. Если сам себя не явит во всеуслышанье, то и я промолчу. Пускай, как есть, остается для всех честн ы м покойником, уморившим себя постом покаянным.

Юрий, изумленный щедростью брата, в молчании заканчивал обед.

– Храм у Сергия уже подвели под маковку. – Василий умыл руки в поднесенной чаше, взял с плеча слуги рушник. – Освящать скоро. Когда отправишь иконостас? Поторопиться бы тебе.

– Завтра же велю снять старый из собора и свезти, – не моргнув глазом, ответил звенигородский князь. – Также Андреем почти весь писан, десять лет назад. А новый на его место поставлю.

Василий ничего на это не ответил.

Остаться в Звенигороде и опочить с дороги великий князь не пожелал. Спешил прощаться с дочерью, уплывавшей навсегда из отчего дома.

В нижних сенях братьев встретили шум, возня и мальчишечьи вскрики. Из рук у боярина Плещеева рвался княжич Иван. Дядька звенигородских княжьих отпрысков боярин Голощеков держал поперек тулова косого Васяту, зло кривившегося и дрыгавшего в воздухе ногами.

– А чего он!.. Чего он! – гундосо голосил первенец Юрия, выдираясь из крепких рук дядьки. Тот утиральником зажимал ему разбитый нос.

– Сам-то чего!.. – не оставался в долгу старший из двоюродников – Гультяй!

Васята от обидного прозвища забрыкался пуще и замычал – боярин вместе с носом зажал ему рот.

– А ну цыц, мелюзга! – сурово гаркнул великий князь. – Это что ж такое. Пока отцы мирятся, наследники, будто петухи драчливые, перья друг дружке дерут? Кто зачинщик?! Поди сюда! – велел он сыну.

Иван, утупив очи, кротко шагнул к отцу и немедленно обрел тяжкую затрещину по затылку.

– Не доглядел я, – развел руками боярин Голощеков. – Повздорили за столом о пустом, опосля сцепились. Несмышленыши.

Васята, получив волю и хлюпая носом, нырнул к батюшке.

– Кто зачинщик сей дурости, спрашиваю? – не смягчался московский князь.

– Он.

Иван мстительно показал пальцем на Васяту. Тот высунул язык, состроил рожу. Тотчас же подавился, получив не менее увесистую заушину от родителя.

– Не лезь в драку с тем, кто старше, – с досадой отчитал отпрыска Юрий.

Василий Дмитриевич вдруг усмехнулся.

– Верно сказано, брат.

Подтолкнув сына вперед, он пошел вон из хором.

Князья расставались у пристаней, где и встретились. Обняв брата, старший вполголоса проговорил ему в ухо:

– Все могу понять. Но красть у Сергия?.. После того как там, на Маковце, татарва глумилась?..

Юрий отшатнулся, будто получил хлыстом по щеке. Василий с сыном и московские бояре взошли на лодью, а звенигородский князь все стоял, как оплеванный, малиновея лицом. Резкий ветер рвал на нем плащ, накинутый от мороси, но нимало не выхолаживал жар, прильнувший к сердцу и голове.

…Ночью на епископском дворе Городка полыхнуло пламя. Загорелось в одной из клетей хором. Огонь выбросился в окно и пополз по стене вверх и вширь. Дружинники, сторожившие двор, бросились тушить и звать подмогу. Их рвение подогревалось не столько огнем, сколько мыслью, что за сгоревшие иконы князь не помилует. Горело же под той горницей, где стояли образа.