Екатерина Элизабет Люмьер - Гимн Красоте

Виктор отошел к окну, отворачиваясь, чтобы посмотреть на улицу за окном, дав возможность Венсану переодеться без лишнего внимания. Теперь же он предполагал, что художник может испытать неловкость, если ему самому придется предстать перед незнакомым человеком едва ли не в неглиже. Виктору, безусловно, было приятно, что Дюплесси считал его привлекательным – подобный комплимент его внешности не мог не вызвать приятной теплоты в душе, хотя Люмьер относился к своей внешности со значительным спокойствием, но не равнодушием. Он знал, как подчеркнуть свои красивые черты – о, о них он был отлично осведомлен в прошлых отношениях, да и сам был не слепой, – и скрыть недостатки, которые его уже давно не смущали. Ему было под тридцать – в таком возрасте все приличные люди уже женаты и имеют детей, но он, слава высшим силам, был избавлен от этой «нормальности».

– Не помню, когда в последний раз ел луковый суп. Так что, эта идея мне нравится. Кстати, Венсан, а вы сами любите сладкое? Почему-то балеринам часто дарят шоколад, хотя это последнее, что стоит им дарить. – Виктор прикоснулся пальцами к подоконнику, щербатому от трещин – дерево рассохлось.

– Люблю, – ответил художник, внезапно покраснев. – Однако я редко позволяю себе подобные глупости. Сладости – это грех. Возможно, вы со мной не согласитесь, но лучше всего работать у меня выходит в лишениях. Я заметил, что если ты сыт и доволен жизнью, то картины выходят посредственными и скучными. На мой взгляд, истинный творец никогда не сможет жить в достатке и гармонии с самим собой. Через свои картины я изливаю всю ту боль, которая живет в моей душе. От этого мне становится чуть лучше, но никогда эта рана не заживает полностью. Мне кажется, если б я был полностью счастлив, я бы не смог сделать и мазка.

– Благоустроенность, достаток! – Виктор вздохнул. – Когда в твоей собственной голове постоянно роятся мысли и ты ищешь ответы на вопросы, на которые ответить нельзя: о смысле жизни, о твоем предназначении, о себе самом – о том, кем ты являешься и почему, и что в тебе правдиво, а кем ты на самом деле хочешь казаться и не играешь ли ты перед всем миром и перед самим собой… Я всегда один в своей собственной голове. Запертый в мире своих ощущений, своей звучащей музыки, чувствующий мир чуточку иначе, чем многие знакомые люди, и вечно чувствующий себя неприкаянным, когда люди смотрят на тебя, как на сумасшедшего, когда ты ненароком заявляешь, что «Вы слышите? Ночь звенит, и звезды переливаются, это арфа… И вот сейчас, ты ведь чувствуешь, вступают скрипки!» – Он взмахнул рукой. – Я никому не рассказываю таких вещей, Венсан, но вы поймете – это я понял сразу. Достаток это еще не все. Ты можешь быть сколько угодно обустроен, живя в теплом роскошном доме, в самом настоящем дворце, позволяя себе и то, и другое, и третье, но если у тебя болит внутри, тебе ничто не поможет. Деньги не определяют того, насколько хороший творец, и лишения тоже. Попытки убедить себя, что так жить правильно во имя искусства, что творец должен страдать, как страдал сын Господа за грехи людские, проистекает из все тех же христианских представлений, на мой взгляд. Продаться – это одно, и творить ради денег, переставая вкладывать в это душу; а жить счастливо и творить, отдавая всю свою любовь тому, что вы делаете – другое. Праведность искусства не в лишениях, которые испытывает мастер, а в любви, которой он его наполняет. И в этой самой любви, наверное, и есть сам Бог. – Виктор тяжело вздохнул и покачал головой. – Что бы я ни говорил, Венсан, не допускайте мысль, что я хочу вас задеть или оскорбить, ни в коем случае.

– Я понимаю вашу точку зрения, – кивнул художник. – Я лишь говорю вам, как чувствую сам. Наверное, я должен был сделать оговорку, что для меня искусство таково. Я не знаю иного пути достичь наивысшего просветления, чем моря себя голодом и ютясь в углу этой комнаты, дрожа от холода. Физические лишения распаляют мой разум и рождают чудесные образы, которые я в дальнейшем описываю в своих картинах. Это мой путь и совершенно не обязательно, что вам он тоже подойдет. Я осознаю, что наше с вами видение вопросов веры сильно различается и ваше право считать так, как считаете вы. Для вас это правильно и имеет свою цену. У меня же другая правда. И нет ничего плохого в том, что мы можем быть не согласны в данных вопросах.

Виктор отошел от окна, поняв, что прошло достаточно времени, чтобы художник успел переодеться.

– Вы только что сказали, что не знаете другого пути. – Люмьер усмехнулся. – А вы задумывались, есть ли он и каким он является? С чего вы взяли, что он вообще является истинным, что он правда ведет к просветлению? – Виктор посмотрел на него так внимательно, словно попытался добраться за оболочку глаза к мозгу, к его сознанию. Прозрачные глаза смотрели пристально и безотрывно. В его взгляде читалась даже резкая сосредоточенность – с таким, вероятно, ученые смотрели на изучаемые объекты, записывая малейшие изменения. – Я бы попросил вас подумать над этим, если, конечно, захотите. – Выражение его лица смягчилось. – Вы молоды, даже юны. Все тяготы вашего существования еще не наложили на вас отпечаток. Держитесь своеобразно, как из господ, так что я уверен, что вы как раз-таки сбежали от жизни в достатке. Вы не видите, как смотритесь со стороны, когда думаете, что вас не замечают.