Шерман Гадэс - Dрево

Успокоив колотящееся от ужаса сердце, переведя непослушное дыхание, я вернулся в особняк. Марсель сразу понял, что какое-то событие расстроило и обеспокоило меня. Против воли он уговорил своего побледневшего хозяина сесть за стол, где уже всё было приготовлено наилучшим образом, и мягким тоном перечислял расставленные блюда. Я принялся за еду не потому, что был голоден, но по привычке, по убеждению в необходимости хоть чем-нибудь перекусить. Пища источала удивительный аромат – множество прекрасных ароматов, они смешивались, и я уже не мог различить их. Впрочем, на вкус она не представляла собой ничего изысканного, не приносила мне знакомого удовольствия, отдавала нестерпимой горечью, так что я зажал рот салфеткой и поспешно отодвинул тарелку. Жоржетта, различив мой многозначительный жест, испуганно попятилась назад к проходу. Как и все слуги, она боялась гнева молодого господина, но я сидел неподвижно и заставлял себя подавить подкативший к горлу комок. Мне пришла мысль запить его вином из бокала, однако рука дрогнула, словно нарочно, и жидкость разлилась по скатерти между тарелок. Девушка, весьма неуверенно подойдя к столу, принялась убирать бесформенное пятно. Я справился с собой, молча поднялся и пошел в спальню.

– Господин граф не доволен ужином? – прошептала служанка, но я отчетливо расслышал ее на расстоянии и обернулся.

– Все прекрасно. Я просто не хочу есть.

Голос у меня оказался странным и скрипучим, будто спицы большого колеса застряли в связках. Выдохнув, я запер дверь комнаты на втором этаже. Что-то внутри раздирало душу от волнения, но постичь этой тревоги я не мог.

Заканчивался первый месяц, проведенный в австрийском муравейнике. Его я провел так же бесполезно, как и многие другие дни своей никчемной жизни. Гулял по улицам, заглядывал в окна домов, изучающе рассматривал незнакомых людей всех сословий и национальностей. Подолгу страстно размышлял, пробовал сочинять стихи, немного писал картины. Искусство, посещение выставок и театра развеяли мои сомнения, приглушили старую боль и постепенно стерли из памяти переживания прошлых лет, тревоги, заботы, безысходность. А ночи тем временем становились все яснее, как обычно и случается в приближении полнолуния… Воздух наполнился почти осенней прозрачностью, и в моих внутренностях, когда я уже едва не позабыл обо всем, что приключилось со мной в Валахии и после, с прежней истачивающей болью начала раскатываться черная густая бездна. Я был обречен на повторяющиеся снова и снова муки и в одно мгновение вновь захотел умереть.

Вопреки заботе Марселя, граф Радиш оставил ненавистную спальню и ушел бродить по лабиринту далеких переулков в гордом одиночестве. Мне надоело, что мои страдания наблюдают и управляющий, и другие подчиненные, и неминуемо заметят те немногие приятели, которых я успел завести в высших венских кругах. Их сопереживание стало мне ненавистно, и когда они по очереди начинали меня жалеть, я был готов провалиться сквозь землю вместе со своими мелочными размышлениями.

Горный ветер неистовал в ушах, срывал мантию, заставлял пятиться назад. Я свернул куда-то, не замечая прохожих: в висках грохотала тяжелая кувалда, живот скрутило тонкими цепями. Мои шаги били ей в такт, сводили с ума. Пришлось остановиться. Передо мной простирался очередной незнакомый квартал, здесь обитали бедные рыбачьи семьи, промышлявшие на Дунае уже много поколений. Стены пошатнувшихся от времени зданий насквозь пропахли сырым уловом, окна выглядели скорбно от толстого налета сажи и копоти. Я стоял один довольно долго, пытаясь унять приступ боли, а редкие огоньки беспорядочно вспыхивали и исчезали в надвигающемся море тьмы.

На другом конце улицы раздались шаркающие шаги, я прислушался к ним не сразу. Через несколько минут мне пришлось последовать за невидимым путником в надежде, что он выведет меня хоть куда-нибудь. Спотыкаясь на каждом булыжнике, словно пьяный, я хватался руками за скользкие стены и брел в неизвестном направлении, пока, наконец, не ощутил сильную сырость и ужасные ароматы сточных канав. Мы оказались на совершенно пустынной набережной, где стараниями рыбаков вырос небольшой причал.

– Что привязался? – крикнул озлобленный голос почти у моего уха, и я подскочил на месте, перепугавшись.

В нескольких метрах от меня ковыляла сгорбленная фигура, от которой разило тиной. Хриплый и раздраженный тон не дал мне понять, кем является этот человек, да и пребывал я в состоянии полного равнодушия к нему, поскольку меня занимало только вновь искалеченное здоровье – и никакие иные проблемы. Устав, я присел на перевернутую лодку. Прохожий направился ко мне, но я заметил его приближение слишком поздно. В руке у бедняка что-то блеснуло…