Царь Фёдор проснулся рано. Его любовь, семнадцатилетняя государыня Агафья Семёновна, спала рядом. Фёдор нежно прикоснулся губами к её щеке. Последнее время он называл жену «Божии даром и Солнечным лучиком среди тёмных туч». Он любил её всей душою, а пришедшая зима так сблизила их, что не было человека ближе и родней. Фёдор был счастлив как никогда. Жена, суженая. Скоро будет ребёнок, даст Бог, не такой болезненный, как он.
Фёдор тихо встал и подошёл к окну. За окном всё шёл снег. Двадцатая зима его жизни, а знание о стольком, словно прожил лет семьдесят, не зря в старину говорили: «Знание многого несёт печать».
— Почему я тогда так и не вошёл в подземную церковь? Чего так испугался сейчас, когда я так счастлив?
Он не мог ответить себе сам. Он продолжал стоять и смотреть на падающий снег.
Агафья тоже проснулась, но не подавала вида. Она тоже была счастлива, просто парила душой над Кремлём в своих мечтах, летала как во сне. Ей даже не приходила мысль о том, что здесь рядом, в дальних покоях, спит вдовая царица Наталья Кирилловна, всего девять лет назад также парившая в своих мечтах, также боготворящая своих детей, но ныне забытая и всеми оставленная. В задумчивости Агафья лежала и смотрела на царя, и он, повернувшись, увидел её взгляд.
— Агаша, солнышко, ты што не спишь?
— Я люблю тебя, Федя.
— Я тоже тебя люблю, ты же знаешь. Ты же Божий дар, не зря я тебя во время крестного хода увидел.
— А вдруг дочка родитси? — неожиданно спросила Агафья.
— Ну и што, назовём, аки мою матушку, Марией.
— А коли сын?
Стали вместе имя ему придумывать, перебрав самые известные в царском дому.
— А давай, Агаша, назовём его, аки пророка, Ильёю, — предложил Фёдор. — Илья Муромец вона какой сильный, пущай и наш сын будет сильный-пресильный. Илья тридцать три года с больными ногами сидел, аки я. Если мене не поднятси, пущай он распуститси аки маков цвет.
— Ну, так и назовём.
На том и порешили, начав обсуждать, кто будет крестным.
Они ещё долго обсуждали свою будущую жизнь, забыв про мудрость, гласившую, «что загад не бывает богат».
Второго января по приказу крымского хана Мурад-Гирея русских послов Василия Тяпкина, Никиту Зотова и Семёна Раковича извлекли из ямы, отвезли к морю и под смех окружающих предложили вымыться. Хотя на этой стороне гор снега не было, но тёплой погоду назвать было невозможно. Тяпкин первым показал пример, скинув одежду и зайдя в воду по пояс. Зотов и Ракович последовали за ним. Бывалый казак Семён даже поплавал, чем прервал смех. Татары, сидя на конях, с содроганием смотрели на трёх русских. Тяпкин, чтоб досадить своим «надзирателям», плескался дольше всех, пока его не позвали. Облачённых во всё чистое, послов доставили в Бахчисарай, выделили тёплые покои, куда доставили несколько блюд жареной баранины. Объевшиеся мясом и разморённые теплом, послы повалились спать и проспали до следующего дня. А утром прибыли шесть казаков, охранявших их добро. Они привезли царёвы дары и торжественные одеяния послов.
Ближе к обеду прибыл Огаюн-Мурза и повёл их в ханский дворец. Войдя за стены, даже Тяпкин, многое видевший, был удивлён. Фонтаны, построенные венецианцами из розового туфа, резные островерхие минареты, беседки, зимние сады с цветущими розами.
В тронном зале крымский хан Мурад-Гирей в теплом халате и зелёной чалме с большим рубином восседал на резном кресле турецкой работы. Рядом на ковре сидели: Ахмет-ага, Сууз-хан, Арслан-бек, Ахмат-Мурзаж. Огаюн-Мурза подошёл к ним и сел рядом.
После прихода послов в зал ввели Василия Борисовича Шереметева, Андрея Григорьевича Ромодановского, Акинфия Фадеевича Караганова, давних сотоварищей по переговорам. Всем было предложено присесть на подушки. Наконец Мурад-Гирей удостоил взглядом Тяпкина:
— Ваше мужество достойно уважения, господа послы. Но мы обязаны принять какое-то решение. Мы готовы выслушать ваши новые предложения.
Тяпкин извлёк договор:
— Мы готовы зачитати статьи.
Хан кивнул головой. Тяпкин развернул грамоту:
— «Первое: перемирию быти на двадцать лет, начиная с сего дня, рубежам быть по реке Днепру; ханову величеству будет дана казна за прошлые три года и потом будет присылатъси каждый год по старым росписям. Второе: в перемирные двадцать лет от реки Буга до реки Днепра султанову и ханову величествам вновь городов своих не ставити и старых казацких разорённых городков и местечек не починивать; со стороны царского величества перебежчиков не принимать, никакого поселения на упомянутых казацких землях не заводить, оставить их впусте. Третье: крымским, очаковским и белгородским татарам вольно по обе стороны Днепра, на степях, около речек кочевати, для конских кормов и звериных промыслов ездить; а со стороны царского величества низовым и городовым казакам войска запорожского, промышленным людям плавать Днепром для рыбной ловли и по всем степным речкам на обеих сторонах Днепра для рыбы и бранья соли и для звериного промысла ходить вольно до Чёрного моря. В-четвёртых: Киев с монастырями и городами, местечками и сёлами всего своего старого уезду, то есть ниже Киева, Васильков, Триполье, Стайки с сёлами, да выше Киева — Дедовщинец и Радомышль, остаются в стороне царского величества, ибо Киев первейшая столица земли Русской. В-пятых: казаки войска запорожского сами вольны решити, на чью сторону притить и кому служити, и в том решении их не понуждати. Султану и хану под свою державу их не перезывать. В-шестых: титул его царского величества писать сполна, все его малые титулы перечисляя. В-седьмых: султану и хану не должно помогать неприятелям царским в те двадцать лет перемирия. И его царское величество того же держатси будет. В-восьмых: допускать торговых людей трёх помянутых государств в земли друг друга в те годы перемирия».
Читать дальше