Этон Цезарь Корти - Любовь императора - Франц Иосиф

— Я и так иду в полицию!

Никто ещё не знает, что речь идёт о покушении, каждый полагает, что этот негодяй просто ударил императрицу кулаком. По пути в комиссариат полиции его ещё спрашивают:

— А вы не пользовались ножом?

— Если бы у меня был нож, вы наверняка нашли бы его.

Двое жандармов доставляют задержанного в комиссариат. Луккени говорит обоим:

— Жалею только, что не убил её.

— Значит, вы хотели именно этого? — спрашивает жандарм Лакруа. И не будучи в курсе дела, тем не менее продолжает: — Вы её и убили...

— Тем лучше, — отвечает Луккени. — Я знал, что если человека пырнуть такой штуковиной, из него наверняка дух выйдет вон.

Жандарм допытывается об обстоятельствах покушения, и Луккени совершенно спокойно рассказывает, что нанёс удар своей жертве маленьким трёхгранным напильником, которым пользуются столяры для заточки пил.

Этот человек не проявляет ни малейших признаков раскаяния. Когда жандармы конвоируют Луккени, он улыбается, даже что-то напевает, пока его не останавливают. На полицейском посту его впервые тщательно обыскивают. При нём обнаруживают сильно потрёпанный кошелёк с шестью франками тридцатью пятью сантимами, две фотографии Луккени в военной форме, список приезжих в Эвиан, удостоверение к медали, которую он получил в Африке, и три написанных по-итальянски письма от принцессы д’Арагона.

Луккени тут же подвергают допросу. Он рассказывает, как было дело; в это время раздаётся телефонный звонок. Следователь с ужасом выслушивает известие о смерти императрицы. Об этом сообщают Луккени, он цинично выражает своё удовлетворение:

— Я и намеревался прикончить её, я метил прямо в сердце и рад тому, что вы мне сказали.

— Кто вы такой?

— Анархист.

— Вы уже находились под судом?

— Нет.

На этом первый допрос заканчивается, и Луккени по его просьбе отправляют в экипаже, за который он сам платит, в тюрьму Сент-Антуан. В воспитательном доме Сент-Антуан в Париже он начал свою жизнь, в тюрьме Сент-Антуан в Женеве он её окончит. По дороге в тюрьму Луккени говорит жандарму Лакруа:

— Жаль, что в Женеве не существует смертной казни. Я исполнил свой долг. Мои товарищи исполнят свой. Нужно, чтобы все эти знатные господа не сомневались в этом.

Генеральный прокурор Навацца, первый и самый видный юрист в кантоне Женевы, получает задание заняться выяснением этого дела. Он внимательно изучает Луккени, расспрашивает его во время бесчисленных допросов и видит, что преступник стремится взять всю ответственность за содеянное только на себя, чтобы лишь себе приписать эту «славу».

— Я никогда не состоял ни в каком обществе социалистов или анархистов. Я — анархист-«индивидуалист» и общался с единомышленниками только там, где оказывался.

Луккени неизменно подчёркивает, что жизнь для него не имеет никакой цены, что наказание ему безразлично.

— Почему же в таком случае вы пытались скрыться после совершения преступления? — спрашивают его, приводя факт, который никак не вписывается в тот ореол мученика, каким он пытается себя окружить.

— Я и не думал спасать собственную жизнь. Просто я поспешил в комиссариат полиции.

— Почему вы убили императрицу, которая никогда не сделала вам ничего плохого?

— В ходе борьбы против богатых и знатных. Луккини убивает императрицу, но ни за что не убьёт прачку...

Потрясённый этими откровениями, Навацца покидает преступника.

«У этого Луккени настоящая мания величия — жажда совершать неслыханные преступления, — думает Навацца. — За всю мою жизнь мне ни разу не попадался подобный преступник. Он гордится своим поступком и не перестаёт сетовать, что за него нельзя пойти на эшафот». Видит Бог, глядя на этого Луккени, приходится признать, что тщеславие способно ослеплять и толкать на ещё более дикие поступки, нежели голод и любовь. Луккени хочет сполна упиться тем, что он называет славой. Весь мир читает теперь его имя, говорит о нём и поэтому пусть услышит из его собственных уст, что он думает, почему он так поступил. Он размышляет, как лучше всего добиться этого. И гут ему в голову приходит неаполитанская газета «Дон Марцио», которую он так часто читал во время своей службы и о которой ему известно, что она отстаивает либеральные тенденции. На другой день после содеянного он решает послать письмо главному редактору газеты. Прежде всего газета должна опровергнуть мнение, будто он, Луккени, прирождённый преступник.

Утверждение Ламброзо якобы индивидуум уже появляется на свет преступником, просто чепуха. «Поэтому прошу Вас также, — пишет редактору убийца, — разубедить тех, кто позволяет себе, например, заявлять, будто бы Луккени совершил свой поступок под давлением нужды. Это совершенно неверно. В заключение хочу заявить, что... если господствующий класс не попробует обуздать жадность, с какой он сосёт кровь своего ближнего, в самое ближайшее время на всех этих императоров и королей, президентов и министров — на всякого, кто стремится поработить ближнего ради собственного удовольствия, — неизбежно обрушатся справедливые удары. Этот день близок. Тогда истинные друзья простого человека ликвидируют все ныне действующие установления. Будет более чем достаточно одного-единственного из них. Кто не работает, тот не должен есть. Преданный Вам Луиджи Луккени, убеждённый анархист».