Валерий Есенков - Казнь. Генрих VIII

Прощальные слова писал торопясь. Они говорили о близком конце, а он всё ещё не верил в скорую, неизбежную смерть.

Не жене, а любимой дочери Мэг адресовал это письмо, в котором призывал благословение Господа на всех своих детей и друзей, обещал молиться за них, прощенья просил, что вынужден расстраивать всех своих близких, но уверял, что был бы печален, если бы это случилось не завтра, ибо завтрашний день приходился на поминовенье святого, его покровителя, имя которого он достаточно долго носил, и по этой причине этот день долгожданной встречи с Всевышним был угоден и удобен ему.

Мор сложил, почти скомкал письмо, как перед тем стыдливо комкал бельё, и сам опустил ей в карман, ласково говоря:

— Отдашь, но только тогда, когда это случится со мной. Раньше не надо, не отдавай.

Дороти прижала карман передника небольшой, узкой, некрестьянской ладонью к себе и твёрдо сказала, словно мужчина:

— Я буду на площади, мастер.

Этого несчастный хотел бы больше всего. Было бы величайшей поддержкой и счастьем в минуту нестерпимых мучений увидеть хоть одно родное, мужественное лицо.

Но всё-таки попытался отговорить:

— Зачем видеть тебе эту гадость?

Так же твёрдо Дороти повторила, умоляя глазами, чтобы он ей разрешил:

— Я буду на площади! Буду!

Не поднимая затуманенных глаз, благодарно похлопал её по плечу и решительно повторил:

— Нет, прошу тебя. Подумай, что, если это может мне помешать?

Она задышала порывисто, тяжело. Её молодые, крепкие, гладкие губы наполовину раскрылись. На смуглых щеках зарделся тяжёлый румянец. Большие глаза потемнели и сузились. Чистый голос звенел:

— Я непременно буду на площади, мастер!

Сжал выше локтя ей руку и с грустной нежностью попросил, чуть наклоняясь к её пылающему лицу:

— Не приходи.

Служанка только стиснула неровные белые зубы и упрямо мотнула гордой своей головой.

Мор хотел поцеловать её прямо в сочные губы, прижаться к горячему, сильному телу и не отпускать от себя, пока за ним не придут, чтобы, на глазах у близкого человека, встретить их с подобающей твёрдостью и мужественно ждать, когда искалечат его и вырвут кишки, но в его голосе раздался металл:

— Это моя последняя просьба. Ты исполнишь её. Так должно быть.

Дороти молчала мучительно долго, опустив рыжую голову в белом чепце с отворотами у подбородка, теребя широкий передник. Губы её плотно сжимались, точно были готовы, но не хотели что-то сказать; попробовала снизу взглянуть на него, но не смогла, порывисто схватила его потеплевшую влажную руку, жадно поцеловала в ладонь и согласилась чуть слышно:

— Будь по-вашему... если смогу...

Провёл другой рукой по её волосам, покрытым грубым полотняным чепцом, и сказал, силясь улыбнуться как ни в чём не бывало:

— Не стоит из-за меня убиваться, малыш. Смерть — это наше обычное дело, ибо все мы умрём. Я давно это знал и давно готовил себя.

Дороти вдруг всхлипнула громко, но тут же сумела удержать горькие слёзы и прошептала:

— Новы...

Подал узелок:

— Тебе уже надо идти.

Она вся поникла, прижала к груди этот свёрток с грязным бельём и выговорила едва слышно, почти одними губами:

— Прощайте.

Подвёл её к самой двери, сказав на прощанье, надеясь хоть этим утешить её:

— Ещё, может быть, до свиданья.

Мор остался один, и его чувства тотчас смешались. Ему был противен обман, который высовывал свой ползучий язык из каждого слова прощанья. Он мог преподнести в подарок жене фальшивые драгоценности, в поучение, чтобы этим излечить её слабую душу от напыщенного тщеславия, от смешного желания выглядеть как знатная дама и потом вместе с ней посмеяться этой шутливой проделке, но Дороти Колли он обманывал из жалости к ней, тогда как жалость была не достойна её, такой верной и стойкой во всех испытаниях. Вероятно, она догадалась, и этой сильной и гордой натуре эта ложь должна быть унизительна и противна. Несмотря на то, что девушка была у него в услуженье, он называл её своим другом, как называл всех своих слуг, и по этой причине ему не следовало бы так поступать.

Но обманывал ли только её? Не было ли в его фальшивом прощании другого лукавства? Не себя ли морочил этим змеиным «может быть, до свидания»?

И вновь с отчаянным трепетом взметнулась никогда не покидающая человека надежда. Подумать ни о чём зримом не успел. Все его мысли тотчас исчезли. В обезмысленном существе больше не было ничего, кроме рвущей душу утробной надежды. В душе кипело и рвалось одно безотчётное, дикое, наглое желание жить, существовать, прозябать в каком-нибудь жалком углу, лишь бы жить и дышать и не думать о безумной завтрашней муке.