Валерий Есенков - Казнь. Генрих VIII

— Порвать с Испанией было необходимо. Не для меня одного. Ты поверь. Но для Англии. Возможно, и для Европы.

Ему было неприятно дышать этим воздухом, застоявшимся, волглым, не освежённым чистым ветром полей, по которым любил гулять. Вызывала досаду роскошная пустота огромного зала. Идти с хромающим королём становилось всё неудобней, всё тяжелей. Видел, что, на какие бы дипломатические умолчания он ни пускался, его всё же втягивали в этот не только тщетный, суетный, но ещё и таящий опасность, слишком многозначительный диспут о личной жизни и политике короля. Душевный покой был утрачен. Настроение становилось всё хуже, каким-то раздражённым, гадким, чужим. Всё-таки терпеливо, с едва уловимой насмешкой спросил:

— Потому что паршивец Карл отказался жениться на вашей любезной сестре?

Взглянув невнимательно, искоса, покачнувшись оттого, что неловко ступила больная нога, король возразил:

— Это был всего лишь отличный предлог. Не больше того. Благодарение Господу, что такой предлог подвернулся. Тебе ли не знать, что Испания становилась слишком сильна и опасна. Этот Карл родился в рубашке. Ему досталась не только Испания. Он стал владеть Германией, Италией, Фландрией и Вест-Индией. Ему противостоит одна Франция. Если бы мы не разорвали с Карлом союз, он раздавил бы Францию, как орех. Тогда ему на потеху осталась бы только Англия, подобие мыши, загнанной в угол. Каково тогда было бы мне, тебе, англичанам?

Пытаясь неприметно вывернуть затекавшую руку из тяжёлой руки короля, шагая неловко, раздражаясь всё больше, ответил негромко, решительно, жёстко:

— От иноземных вторжений нас отлично защитила природа.

Подведя его к большому камину, сложенному из диких камней, в котором, слабо мерцая углями, догорали дрова, король выпустил наконец его утомлённую руку, опустился в тяжёлое кресло, покрытое войлоком, обитое вытертой кожей, и громко хлопнул в ладоши. В тот же миг дежурный выскочил из-за высоких дверей, не издав ни скрипа, ни звука. Не взглянув на него, Генрих отрывисто приказал:

— Больше огня.

Дежурный, услужливо пав на колени, осторожно, умело расшевелил головешки, засверкавшие тут же свежими языками пламени, и ловко, размеренно, с перерывами, давая заняться, подбрасывал тонкие высушенные поленья.

Король, с удовольствием, написанным на лице, протягивая руки к теплу, насмешливо говорил, перейдя на латынь:

— Твоя природа не помешала ни римским солдатам, ни Вильгельму Завоевателю. Ты иногда забываешь, в каком мире живёшь. Жестоком, безжалостном мире, поверь. Наш остров всё-таки не похож, как ты ни старался, на тот, который ты так умно и с такими удивительными подробностями описал в своей славной книге. Я прочитал её с интересом. Не будь я королём, я, может быть, написал бы не хуже. Но я король. Мне известно, что вокруг нас природа не создала стольких подводных мелей и скал, чтобы сделать подход чужих кораблей невозможным, даже в пору туманов, а у испанцев довольно трёхпалубных галеонов, чтобы напасть со всех сторон одновременно, высадить несколько армий и прикрыть их огнём пушек.

Наблюдая, как охотно и весело разгорался огонь, обдавший ноги, обутые в башмаки и чулки, первым, самым ласковым, самым любимым теплом, он почтительно, неподвижно стоял рядом с креслом и без желания, но уверенно отвечал:

— Вместо того чтобы воевать почти беспрерывно четыре столетия, наши солдаты могли бы искусственно так укрепить берега, что немногие защитники отразили неприятеля, каким бы ни располагал он количеством галеонов и пушек.

Взглянув на него с удивлением, Генрих коротко, пренебрежительно рассмеялся:

— Что я слышу! Да уж не поверил ли ты спустя столько лет, что твой выдуманный Утоп в самом деле прорыл те пятнадцать или сколько там миль, которые отделили его особенный остров от враждебного ему, как и нам, континента?

У него робко сжалось и дрогнуло сердце. Мечта, посетившая его в юности, теплилась все эти годы, подобно искре под слоем золы, где-то тайно и глубоко, и, в сущности, никогда не оставляла его. Теперь она вдруг шевельнулась под слоем вседневных забот, всполошив его совершенно некстати. Его доброй мечте не мешали ни удивлённые взгляды, ни пренебрежительный смех короля. Мыслитель подумал о том, что, казалось бы, фантастичное, невозможное, о чём он, страстно мечтая о добром мире и мирном труде, восхищённо писал в своей книге, о чём так неожиданно, высокомерно и почти издевательски напомнил король, могло быть так возможно, вполне исполнимо, легко, хоть бы завтра это начать, пойми только государь, что укрепление берегов удобней и надёжней для всех, не говоря уже о солдатах, которые, оставив оружие, охотно возвели бы неприступные крепости, лишь бы не рисковать беспрестанно жизнью в боях, не принёсших ни покоя, ни мира.