Валерий Есенков - Казнь. Генрих VIII

Что бы могло помешать? Разве всему живому не хочется жить? Многим ли из солдат доводится дотянуть до победы, после которой вновь приходится воевать? Разве так много лет отделяет одну войну от другой?

Он нетерпеливо воскликнул, на мгновение забыв, где находится и с кем говорит:

— При желании прорыли бы вдвое!

Король отрывисто приказал, на этот раз по-английски:

— Довольно. Оставь нас. Иди.

Дежурный торопливо подбросил в загудевшее пламя несколько кряжистых поленьев, вскочил и бесшумно исчез.

Генрих слабо повёл рукой в сторону простого тяжёлого табурета:

— Садись и не повышай голос при слугах. Плохой ты придворный, как я ни бьюсь.

Мор сел правым боком к огню, сознавая оплошность, смущённо пробормотав:

— Я предупреждал вас, что я не придворный.

Настроение короля изменилось. Генрих усмехнулся, пожал плечами и беззаботно спросил:

— Отчего философы предаются мечтам? Философам, согласно их званию, надлежит трезво мыслить и видеть вещи такими, как они есть. Скажи, отчего?

Канцлер невозмутимо ответил, подавшись вперёд, опираясь на колени локтями, разглядывая ладонь, по которой весело прыгал алый отсвет огня:

— Я не знаю.

Генрих тоже потянулся к огню, тепло улыбаясь:

— Иногда ты забавляешь меня.

Мыслитель прищурился и напомнил, не взглянув на него:

— Я не шут.

Монарх пошевелил небольшими красивыми пальцами, покрытыми рыжими волосками, которые теперь стали видней, всё приветливей улыбаясь то ли ему, то ли огню:

— Я помню. Я не хотел обидеть тебя. Меня забавляет, как различно мы смотрим на вещи, мудрец и правитель. Не знаю, способен ли мудрец стать правителем, а правитель стать мудрецом. Иногда, в минуты печали, представляется мне, что я мог бы стать мудрецом. Во мне что-то есть. Но чаще я думаю, что не станет ни тот ни другой. В этом мудрость природы, должно быть. Ибо подобное различие взглядов на вещи приятно и полезно уму. Нередко, выслушав твои мудрые возражения, я нахожу, что я согласен с тобой, а король должен поступить совершенно иначе. С тобой эта странность тоже случается?

Мор оттаивал, согреваясь. Было приятно сидеть у огня и беседовать о посторонних предметах. Задумчиво отвечал:

— Эразм полагает, что трудно советовать имеющим власть, ещё труднее рассчитывать, что имеющий власть последует советам философа, я же только считаю, что правда колет глаза и рождает врагов.

По лицу Генриха беспорядочно прыгали рыжие блики огня, искажая его, то увеличивая, то уменьшая, стальные глаза точно плавились, исчезали совсем, так что невозможно было понять, что в действительности думал, переживал человек и король, а голос звучал и сердито и жалобно:

— Это странно, даже обидно, быть может, смешно. Я король. Я властен над всеми во всём государстве. В моих руках жизнь и смерть моих подданных. Нет никого в державе моей, кто был бы равен мне могуществом, даже богатством. И всё же меня никто не понимает, не любит.

Ему почуялось истинное страдание в этом неспокойном, неровном, рвущемся голосе. В душе пробудилось сочувствие и к человеку, и к королю. Притворная сдержанность, которой себя обучил, как должен быть сдержан философ, юрист и политик, растапливалась, уплывала куда-то. Готовясь распахнуться, раскрыться, обмякала душа. Но Мор её удержал, вздохнул, прикрывая участливость и понимание ровным тоном неторопливой задумчивости:

— Недаром же говорят, что трудно тому, кто по своей воле или по воле природы встал над людьми.

Генрих ещё долго смотрел в бушевавшее пламя камина, не отодвигаясь от сильного жара, весь покраснев, щуря стальные глаза, окаймлённые теперь золотыми ресницами, сцепив покрасневшие пальцы дрожавших рук, и наконец прошептал, болезненно, страстно и громко, забыв про латынь:

— Или тупое сопротивление, или тупая покорность... За что же?.. За какие грехи ты меня караешь, Господь?..

Канцлер отодвинулся несколько в сторону от камина, скрываясь в тени, негромко смеясь, будто бы весело, будто бы всё это шутка была, но с болью в растроганном сердце, с жалостью к человеку и государю и за что-то к себе:

— По этой причине я и согласился быть твоим канцлером. Отчего ты этого не хочешь понять?

Генрих морщился и говорил так, точно сам с собой толковал, оставшись наедине:

— Ты-то умён. Покорности в тебе ни на грош. И сопротивление твоё не тупое, уж нет. Я это вижу, ведь я тебя знаю давно. Только не по-моему ты как-то умён. Какая фантазия: изрывать берега, утыкать новыми скалами море. Это же чепуха. Ты и понимаешь меня, а как будто не хочешь понять, как будто и помогаешь и не хочешь или не можешь помочь.