Евгений Кулькин - Обручник. Книга вторая. Иззверец

И уточнил:

– На аукционе.

Так что встретимся, когда ты станешь миллионером.

А Сазонка, видимо, выдал экспромт:

Сазонка умолк.

Не последовало восторга со стороны тех, кто это взволнованно слушал.

И Федор Иванович тихо сказал:

– Ты опять за свое!

И Тихоня счел, что это как раз тот момент, за которым следует интеллигентная фраза: «Пора и честь знать».

И – ретировался.

Даже на виду у всех.

А Сазонка – уже пьяно – рыдал.

Она разучилась прощать многое, что происходило не с ней, Матильдой Кшесинской, особенно после того, как один ее знакомый актер сказал, глядя на кладбищенский крест, под которым лежала молодая женщина:

– Тридцать один год. Самый расцвет женской глупости, когда юность прошла, а зрелость еще не наступила.

И она вдруг приняла это высказывание, буквально на себя.

Ей тридцать два.

Почти.

И душа раскрепощена настолько, что, кажется, не будет ей ни удержу, ни износа.

Или душа не изнашивается?

Она еще хотела подумать о чем-то сугубо постороннем, как вдруг поняла главную скорбь России – умер Чехов.

Антон Павлович.

Супруг этой противной Книппер.

Или она не настолько уж непривлекательна?

Просто, в театре не бывает искренней любви, как и иных, кроме сценических, слез.

Рядом кто-то – опять же кому-то – читает стихи:

Матильда не повернула головы в сторону поэта, который стихи как бы сцеживал с губ.

И они, кажется, падали под ноги несостоявшимися слезами.

Умер Чехов.

Антон Павлович.

Автор «Трех сестер» и «Вишневого сада»,

Сад вырублен.

А где сестры?

Все три?

Горе – в процентном отношении – безмерно.

Хочется чего-нибудь вкусненького.

Тех же стихов.

Только более талантливых.

А Блок все пьет.

И писать начинает только тогда, когда перед его похмельным взором возникнет хрустальная цапля.

Он – плюнет в ее сторону и она исчезнет.

Но идут стихи.

Конечно же, гениальные.

И, естественно, неповторимые.

Хоть бы что-то вспомнить из прочитанного.

Звонят колокола.

Все крестятся.

Кроме Толстого.

Льва Николаевича.

Он – отлученец.

Для него нет ничего святого.

Разве что собственные творения.

И – амбиции.

И – в целом – вся гордыня.

Крупная и вздувшаяся, как протухшая рыба.

Но он этого не замечает.

Потому как – гений.

Единственный на свете.

Бросивший вызов церкви.

Чахнет день под напором ушедшего времени.

Душу тяготит утрата.

Хотя пьесы-то остались.

И рассказы его никуда не ушли.

И свидетели его жизни процветают.

И даже пытаются плакать.

На всякий случай.

Может, кем-то заметится.

А Блок все пьет.

И – рыдает Горький.

Его мнут предчувствия.

Что скоро настанет его пора поиграть в классики.

Ведь Лев Николаевич тоже скоро ударит отходную.

Ну Бунин еще есть.

Тоже фрукт не последнего сорта.

Но – почему не рыдается?

Хотя – ба – нет сцены!

Не для кого рыдать.

Это свого рода репетиция.

Еще без грима.

Хотя с декорациями.

Что, интересно, думал Чехов, умирая?

Неужели об этой противной Книппер.

Или она не очень противна?

Просто…

Что – просто?

Бесшумно прокатилась карета.

Коням, кажется, обернули копыта ватой.

Из чьего-то окна дурнотой кричит канарейка.

Или это иволга.

И не из окна несется ее вопль.

А она – Ксешинская.

Матильда.

И умрет она не скоро.

И не только потому, что хочет жить.

А хочет переиграть все на свете роли.

Пахнет ладаном.

Опять взнялся звон колоколов.

Прочитать бы молитву.

Хоть одну.

Но очень безбожны мысли.

Как и стихи, которые намотались на язык?