Валентин Гнатюк - Святослав. Возмужание

– Так, светлейшая, я воистину рад покинуть Константинополь, – ответил Григорий, открывая глаза и устало глядя на Ольгу. А про себя подумал: «Живым…» Он ещё раз крепко зажмурил глаза, наморщил высокий лоб, прогоняя усталость, затем заговорил своим обычным негромким, но проникновенным голосом: – Христианская вера едина, как един Бог наш и едино Святое Писание, но люди различны и понимают Господа и Писание несколько по-разному. Так сложилось, что в христианском мире есть два великих града, из которых слово Божье распространяется по миру, – это Рим и Константинополь. Признайся, матушка Елена, тебе ведь не всё понравилось в граде Константина, не всё оказалось так, как ты предполагала, как рассказывали о христианском благочестии я и предшествующие духовники?

– Так, отче, – согласно кивнула Ольга, продолжая внимательно глядеть на отца Григория. Она почувствовала, что он сейчас говорит о чём-то важном, чего она до сих пор не понимала.

Священник тоже в ответ кивнул и, сложив, по обыкновению, ладони перед собой, продолжил:

– Это не оттого, что мы говорили тебе неправду. Просто мы несём слово Божье в мир не из Константинополя, а из Рима, из Вечного священного города, в котором находится и духовно руководит нами, служителями божьими, Папа, а не патриарх Константинопольский. Сам святой апостол Пётр вручил ключи власти на земле и на небе первому римскому Папе. С благословения святейшего Папы мы крестили Великую Моравию, Готию и Скандинавию, мы дали слово Божье воинственным и диким народам. Мы стоим за истинную исконную веру и выступаем против чревоугодия и излишеств, против распутства, евнухов и наложниц. Скажи, разве я похож на тех священников, что ты видела в византийских храмах?

Ольга вспомнила раздобревших, холёных служителей, вспомнила руку патриарха и отрицательно качнула головой. Григорий же продолжал:

– Ты премудрая есть, Елена, и сама разберёшься, с кем христианское будущее твоего народа – с Римом либо с Византией. Я не смею тебе советовать, ты правительница, тебе и принимать решение…

Отец Григорий старался как можно мягче растолковать Ольге различия между Константинополем и Римом, не говоря о том, что фактический раскол между ними длится уже почти столетие, с того времени, когда Папа предал анафеме константинопольского патриарха Фотия. А Фотий в послании главам восточных церквей назвал римских миссионеров «мерзкими и нечестивыми» людьми, которые извращают чистое учение Церкви, и сравнил их с диким кабаном, «яростно топчущим Господень вертоград». С тех пор христианская церковь приняла вид сиамских близнецов, рождённых единым существом, но стремящихся идти каждый в свою сторону.

Едва лодии Ольгиного посольства скрылись из глаз, чёрные тучи, с утра ходившие над городом, стали ронять частые капли холодного осеннего дождя. Император Константин покинул ставшую неуютной террасу и уединился в одной из многочисленных комнат. Призвав главного казначея, он велел принести кое-какие свитки. Просмотрев их, взял чистый папирус и, окуная заострённый тростник в красные чернила, начал сосредоточенно выводить цифры.

– Торжественный обед девятого семптембрия, – бормотал он вслух. – Ольге – золотое, осыпанное драгоценными каменьями блюдо и пятьсот серебряных милиариссий; шести её родственницам каждой – двадцать; осьмнадцати служительницам каждой – восемь; племяннику княгини тридцать милиариссий; каждому из осьми приближённых – двадцать; каждому из двенадцати послов – двенадцать; каждому из сорока трёх купцов – то же; духовнику Ольгину именем Григорию – восемь; двоим переводчикам – двадцать четыре; Святославовым людям – пять на человека; посольским – три; собственному переводчику княгини – пятнадцать милиариссий…

Хотя и богатой слыла византийская казна, однако расходы несла ещё большие, – на всё требовалась звонкая монета: на войско и военачальников, на монастыри, дворцы, храмы, на бесчисленную армию служителей всех рангов, на содержание царского двора, сената, тайных служб и прочее, прочее. Поэтому Константин ревностно следил за тратами и с недавних пор вёл счёт каждой монете.

– Прощальный обед восемнадцатого октября, Ольге – двести милиариссий, её людям…

Перевернув папирус, император что-то посчитал про себя, и тростниковое перо вновь забегало по листу.

С вечера небо хмурилось, как и целую седмицу накануне, а ночью весёлые белые мухи полетели с небес на землю. К утру еловые леса вокруг Киева нарядились в шубы, а дубы и берёзы засеребрились кружевами инея.