Алексей Салмин - Буря на Волге

И, действительно, после приезда Иван Петрович весь как-то размяк и все больше лежал на холодной печке.

Тюремный врач в своих предположениях ненамного ошибся.

Спустя полтора месяца, как-то вечером, залезая на печку, Чилим пожаловался:

— Ну, старуха, видно, я оставлю вас вдвоем с Васей...

Утром Чилим умер.

Ветер завывал, крутил воронкой давно опавшие желтые листья и рассыпал их по грязной улице. На деревню наплывала густой тяжелой тучей осенняя ночь.

Уныло смотрели темные окна в низеньких почерневших избенках. В крайней к обрыву над Волгой мерцает тусклый огонек тоненькой свечки, прилепленной к гробовой доске у изголовья. Ветер прорывается в щели и тихо шевелит суровый саван. Правая рука покойного лежит на груди, а левый пустой рукав прихлестнут черной тесемочкой. В переднем углу, перед медным распятием, теплится лампадка, и чтица перед ней гнусаво произносит непонятные слова. У порога, сгорбившись, стоят три старухи, изредка нехотя крестятся и часто перешептываются, видимо, осуждают бедность, оставленную покойным. Из чулана слышны одинокие вздохи и тихое рыдание Ильиничны. У самого окна сидит на скамейке мальчик. Он смотрит в заплаканное стекло на улицу — и что-то тяжелое, как эта непроглядная туча, давит ему сердце. Но мальчик не плачет, он только вздыхает.

— Сходил бы ты, Васенька, за водицей, — тихо сказала вышедшая из чулана мать, вытирая синим фартуком мокрые от слез глаза.

Он так же молча встал и тихо вышел, точно боясь потревожить покой.

— Ах, Чилим, Чилим, — вслед ему произнесла одна из старух, перекрестившись. — Сколько же ему годков, Ильинишна?

— Тринадцатый, — ответила сквозь слезы мать.

— Хоть бы еще немного протянул, — обратилась старуха в сторону покойного. — Пристроил бы куда мальчишку... А теперь куда же ему, осиротевшему? Эх, Иван Петрович, как ты оплошал...

— Куда ж я теперь определю своего Васю? — голосила жена, обливая теплыми слезами могильный бугор.

— А ты, матушка, не реви, бог милостив, — утешали мать Чилима соседки. — Сходи-ка к старому хозяину, покалякай с ним, да в ноги поклонись, откажет — не убьет, а может попадешь ему под хороший раз, и, гляди, возьмет еще в работники.

«Не миновать, видно, поклонов хозяину, — думала она, собираясь к Расщепину.

Нельзя сказать, чтоб плохо принял ее хозяин. Потужил вместе с ней об Иване Петровиче, которого помнил как исполнительного работника. Но сына его Васю все же не взял.

— Куда его, молод еще, пусть немножко подрастет, тогда поглядим,— сказал он, прощаясь. — А все-таки заходи понаведаться, может, что-нибудь и придумаем...

Прошло с того времени много месяцев, а Чилим все еще бегал в затон удить ершей. Федора Ильинична снова отправилась к хозяину, на этот раз Расщепин смилостивился...

— Ну полно слезы-то лить. Сказал, возьму, — значит, возьму, присылай-ка в марте, — утешал он, выпроваживая ее из дома.

Наступала весна, и на волжском полотне все ярче обозначалась, темнея, зимняя дорога. Пески с обеих сторон Волги раньше сбросили снеговую одежду.

Рыбаки готовили к весенней путине лодки. Дымил костер, пахло смолой и начинавшей разогреваться луговой землей. Все это радовало рыбаков, напоминало им что-то родное и близкое...

— Шевелись! — неожиданно крикнул Расщепин. — Весна торопится. Вот оно, батюшка, как припекает, — кивнул он в сторону солнца. — Васька, гляди у меня в оба, смолу не спали. Слышишь, что я говорю?!

— Слышу, — нехотя отвечает Чилим хозяину, выкидывая длинной хворостиной пылающие головни из-под котла.

Работники тоже поглядывали на припекавшее солнце, но думали о другом...

— Не пора ли, — сказал Трофим, стоя на коленях у разостланного невода. — В брюхе что-то уже урчит, — добавил он, скосив единственный глаз на хозяина.

— Работать надо! — ответил хозяин. — Сам не работаешь и других сбиваешь.

— Как не работаю? Свою половину давно закончил, а теперь помогаю Сонину. Невод уже готов... Я говорю, не пора ли обедать?

Хозяин махнул рукой и пошел к берегу.

— А ты, Петрович, не уходи, поел бы с нами бурлацкой... — пригласил Трофим.

— Не буду, некогда. Надо готовиться.

— А ведь сегодня, пожалуй, лед сломает, жарко стало, да и воды ночью прибавилось. Вот уже и «ледоколы» появились: чайка летает, и трясогузка бежит по заплеску. Приметы верные, — заключил Трофим.

Между лодок, на обсохшем бугорке, положена слань, вынутая из рыбницы и служившая теперь столом для рабочих.