Алексей Салмин: Буря на Волге

— Становись! — раздалась команда.

Солдаты будили заснувших прикладами. Громко стуча колесами, подкатила пролетка, запряженная парой бойких сибирских лошадей. С пролетки соскочил начальник конвоя капитан Листоперов, усач с круглыми, как у филина, глазами и крючковатым носом. Он был навеселе, видимо, после пирушки с господином, приехавшим на этой же пролетке. Господин снял коричневую шляпу, обнажив светлую лысину, и, вытирая ее платочком, оглядел заключенных.

— Вы, головорезы! — взобравшись на камень, крикнул капитан.— Хватит даром казенный хлеб жрать! Его надо зарабатывать! Видите вот эти скалы, что висят над водой? Их надо разбить, свалить и сделать гладкую, как ладонь, дорогу! Иначе вам не искупить своей вины перед отечеством! К работе приступить немедленно... Аристарх Николаевич! — обратился он к господину в шляпе.— Укажите, что и как!

Загрохотали по стальным клиньям кувалды, покатились громадные камни в прозрачную зыбь Байкала, выбрасывая фонтаны брызг..

Сердце у начальства спокойно: казенный хлеб и тюремная баланда с лихвой оплачиваются.

Разбив несколько скал, свалили обломки под откос и очутились перед каменной стеной скалы, далеко вклинившейся в озеро.

— Ну-ка, попробуем, — сказал Чилим своему напарнику, наставляя клин. — Бей, Веретенников!

Изгибаясь и покрякивая, Веретенников бил пудовой кувалдой. Но клин только отскакивал, высекая снопы огненных брызг.

— Хватит, не идет! — крикнул Чилим.

— Эх, братцы, пропали... Нам и в сто лет не пробить этой стены,— склонясь на черен кувалды и тяжело дыша, пожаловался Веретенников.

— На такой дорожке все протянем ножки... — сказал подошедший Маслихин.

Начали подходить другие заключенные. Конвой подтянулся ближе. Подбежал офицер, увидев столпившихся.

— Что остановились, разбойники! — закричал он.

— Не берет, ваше благородие! — выпрямившись, ответил Веретенников.

— Я вам покажу — не берет!

Капитан вырвал из рук у Маслихина лом и, сделав несколько ударов в стену, выругался, бросив лом к ногам Веретенникова.

— Крепка, — сказал он про себя. — Ну что же, будем ждать, когда сама она свалится?!

Все молчали и смотрели то на стену, то на своего начальника.

— Гришагин! Ну-ка, марш за инженером! — крикнул капитан.

Вскоре явился инженер.

— Аристарх Николаевич! Как же вы, милейший, не учли вот этой штуки, — показал он скалу.

— Все учтено, — спокойно ответил инженер. — Будем рвать.

— Чем?

— Инструмент и взрывчатка на Лиственичной, пока не успели подбросить.

— А людей куда?

— Подумаем, — сказал инженер. — Можно пока на соседний участок, работы хватит.

Не лучше оказался и соседний участок, все те же скалы и те же конвойные.

И так день за днем, от утренней до вечерней зари бьют и катают камни осужденные.

— Нет, я не вытерплю, — говорит Веретенников земляку. — Сердце давит. Я убегу или под утес — вниз головой...

— Ну, это зря, — утешает земляк. — Обтерпимся, и все пойдет, как по маслу, ты еще молодой...

— Эх, Степа, Степа, — говорит ему Чилим.— За что тебя сюда запичужили?

Веретенников оживляется, в глазах у него сверкают злые огоньки.

— За револьвер, который дал осечку...

— Разве не за поджог?

— За поджог — это вон Маслихин, а меня за другое... — вздыхает Веретенников. — В работниках я был у Захватова. Ну, в летний день, только что вернулся с поля, чечевицу ходил косить, а хозяин и говорит мне: «Вот чего, Степан, до ужина еще много, свез бы ты возок навоза на первую десятину, что на прогоне, тут недалеко, успеешь». — «Что же, — говорю, — ладно». Наложил телегу, запрег жеребца и еду в поле. Сижу, значит, на возу и размечтался, вспомнил, что мне Дуся говорила... Эх, девка была, как свежий огурчик... Вот мы с ней сговорились, как возьмем после покрова расчет, так и поженимся. Выехал уже за ограду. Солнышко скрывается, жнивье покраснело. Стадо гонит навстречу пастух. Как хлопнет он кнутом — мой Карько как шарахнется в сторону и понес чесать по полю. Телега со шкворня долой, а я с навозом в сторону. Волочусь на вожжах за передком, а тут как раз на повороте столб. И двинуло меня об него со всего размаху. Я и не помню, как выпустил вожжи. А жеребец катит с передком по деревне и как был в упряжке, так и саданул через забор. Ну, сбрую всю изорвал, оглобли в щепки, глаза у него, как угли, горят, весь дрожит и храпит. Хозяин за это и начал вздушивать меня: пригрозил, что за все удержит. И так, думаю, получать гроши да еще вычтет, на что же тогда я буду жениться? Ну и решил добывать ему сбрую новую, чтобы поменьше было вычетов. В первый же праздник отправился в гагаринский лес, за новыми оглоблями. Облюбовал два молоденьких дубочка, тюкаю топориком. Свалил уж, начал было сучки очищать и слышу — что за черт — вроде валежник сзади меня хрустит. Обернулся, а там охранник из барской крадется и целится в меня. Ему дано было право стрелять на месте. Он и до этого злой был на меня за Дусю, а тут и вовсе решил разделаться, «Стой, — говорит, — дай-ка я попробую свой новый бердан на этом остолопе...» Подскочил ко мне вплотную — чуть в лоб дулом не достает, чвик — осечка, второй раз чвик — тоже. Я не будь дурен, мазнул его обухом между глаз. Он хлоп на пенек, башкой в сучки. Я цоп его ружьишко и пристукнул прикладом. Теперь, думаю, надо скрываться, пока не поздно. Только выскочил на просеку, а тут верховой объездчик, и сразу же за топор, а тот в крови. Тут все и выяснилось, вот теперь и отдуваюсь...