Нелли Шульман - Вельяминовы. За горизонт. Книга пятая

– Никакой войны не случится, Фельдшер, – отмахнулся кто-то из ребят, – арабы помнят шестьдесят седьмой год и не посмеют на нас напасть. Тем более, на Синае появилась отличная оборонительная линия, – Иосиф подошел к карте.

– Здесь наши аэродромы на Синае, – коротко сказал он, – а здесь Египет, – указка скользнула дальше, – в июне сорок первого года фашисты лишили Советский Союз половины боевых самолетов, уничтожив технику на авиационных базах, выстроенных слишком близко к границе. Против бомбардировщиков не помогут наземные оборонительные линии, – Замир скрипуче сказал:

– Зерно правды в этом есть, но не переносить же сейчас базы, – Иосиф подумал о брате.

– Они близко к границе, – понял полковник, – надо напомнить Моше, чтобы он сходил в раввинат и оставил развод. Вдруг действительно начнется война… – Иосиф нарочито аккуратно положил указку на стол.

– Мы не сумеем перевести базы, но можно перегнать машины ближе к центру страны, иначе наши самолеты превратятся в мишени для египтян, – на совещании они так ни о чем и не договорились.

– И о моей частной инициативе я тоже не упоминал, – Иосиф перелистнул блокнот дальше, – спасибо Шмуэлю, он все разузнал… – полковник выучил адрес в испанском Кадисе наизусть.

– Черный князь Боргезе дождется моего визита, – Иосиф едва успел захлопнуть блокнот, – хорошо, что я взял не только кофе, но и воду, ей жарко…

Загорелая щека Евы лоснилась потом. На Иосифа повеяло чем-то терпким, он едва устоял на ногах.

– Кто она, спускающаяся из пустыни, – жаркий ветер гонял по террасе песок, – окутанная мирром и фимиамом, – полковник очнулся от деловитого голоса. Присев в нагретое солнцем плетеное кресло, Ева щелкнула зажигалкой.

– Я вчера осматривала Джеки Царфати, – сказала доктор Горовиц, – ее пятый год безвинно держат в тюрьме. Расскажи мне правду об этом деле, Иосиф, прямо сейчас.

Стоя над конфоркой в кухонном углу сестры, полковник Кардозо жарил баклажаны. Оливковое масло стреляло на чугунной сковородке, румянились тонкие ломти плодов. От электрической плитки поднимался приятный запах чеснока. Сзади стучал нож, тянуло пряными травами. Иосиф взглянул на стопку лепешек, прикрытую кухонным полотенцем. Квартирка сестры преобразилась.

– Думаю, Фрида на меня не обидится, – Ева выжала тряпку над гремящим ведром, – лучше, когда через окна можно разглядеть, что за ними находится, – вид из квартиры был самый унылый, но Иосиф согласился:

– Ты права. Куда это девать, – он держал аккуратно разложенные вещи племянников, – погладить не получится, утюга я не нашел, – Иосиф сомневался, что Фрида вообще пользуется утюгом.

– В кибуце редко что-то гладят, – сказал он Еве, – но ты и сама все знаешь, – Ева повязала коротко стриженые волосы платком. Доктор Горовиц напоминала Иосифу мать.

– Мама тоже всегда энергично все чистила, – полковник улыбнулся, – она настаивала, что так отдыхает, – покойная доктор Горовиц была атеисткой, но перед Песахом она всегда устраивала генеральную уборку.

– И перед Новым Годом, как сейчас, – вспомнил Иосиф, – но Фрида всегда филонила, если говорить школьным языком, – он сам филонить не собирался.

– Больше ни в чем, – Иосиф перевернул баклажаны, – я должен быть достоин Евы, поэтому мне надо измениться, – кузина забрала у него одежду.

– Шкаф высох, – Ева протерла полки уксусом, – сходи за едой, а я приведу в порядок остальное, – Иосиф вернулся в общежитие с лепешками, овощами и хумусом.

– Настоящий делать долго, – извинился полковник, – но я пожарю тебе баклажаны, – он поймал себя на том, что не купил мяса.

– В Марокко я считал, что заставлю ее отказаться от вегетарианства, – мимолетно вспомнил полковник, – какой я был дурак. Скорее, она меня изменит, хотя уже меняет, – серо-синие глаза Евы смотрели на него без осуждения или презрения. Иосиф, как и хотел, рассказал ей все.

– Пришлось вернуться на двадцать лет назад, – вздохнул он, – но Ева только меня пожалела, – Иосиф с детства ненавидел жалость.

– В Требнице монахини гладили меня по голове, а я отворачивался, – вспомнил полковник, – только Шмуэлю я позволял меня обнять. Он кормил меня с ложки по ночам, чтобы никто этого не видел, он вытирал мои слезы, он не позволял мне биться головой о стену. Только Шмуэлю и потом маме я разрешал нежность… – он замечал в Еве знакомые повадки матери.

– Шмуэль словно часть меня, вернее, мы один человек, – понял Иосиф, – а Ева почти часть меня, у нас половина генов общие, – услышав его в кафетерии, кузина помолчала.