Даниил Мордовцев - За чьи грехи? Историческая повесть из времени бунта Стеньки Разина

– О грехах, батюшка-царь, – отвечала старушка.

Послышался шорох атласного платья, и в дверях светлицы показалась царица Марья Ильишна, как ее тогда называли, а не Ильинишна.

Софья соскочила с колен отца и бросилась к матери.

– Ах, мама! Что мы тут с батюшкой читали! И об рае, и об Ефропе, и об людях без голов! – торопилась, почти захлебываясь, будущая правительница Русской земли.

– Где же вы таки чудеса вычитали? – улыбалась Марья Ильишна.

– А в той книге, что ты мне дала, «Книга, глаголемая Лусидариус».

– Так и есть таки люди, что без голов? – недоверчиво спросила царица.

– Есть, мама, только у них очи на плечах, а вместо уст и носа на персях по две диры.

– А чем же они едят?

– Должно быть, мама, этими дирами.

– А где они живут?

– В Индейской земле, мама. И есть там люди об одной ноге.

Алексей Михайлович тоже подошел к царице.

– Что, Маша, слышно о протопопе Аввакуме? – как-то робко спросил он, не смея взглянуть ей в глаза.

– Во узах сидит мученик-святитель, на чепи у Николы на Угрешу! – как бы нехотя, но с нервной дрожью в голосе отвечала царица.

– Ты спосылала к нему?

– Спосылала не раз.

– От меня?

– От тебя и от себя: твоим царевым словом умоляла.

– И что ж он?

– Стоит так, чепью окован, руки горе: «Не соединюсь, – говорит, – со отступниками: он, говорит, – мой царь, мой! Я, – говорит, – не сведу с высоты небесные руки, дондеже Бог его отдаст мне!» И ручки так к небу простирает: «Не сведу, – говорит, – рук с высоты! Не сведу!» Это он к тому, что будто тебя у него отступники отняли.

– Ох, Маша, тяжел мой крест, крест царев! – горько покачал головой Алексей Михайлович. – Тяжела шапка Мономаха! Кто прав? «Где истина?» – повторяю я с Пилатом: «Что есть истина? Иисус же ответа не даде». Помнишь это, Маша?

И царь, задумавшись, повернулся и направился к себе.

– А что молодой Ордин-Нащокин? Так и не сыскали? – кликнула ему вслед царица.

Но Алексей Михайлович ничего не ответил.

Что же в самом деле было с Аввакумом, которого участь так горячо принималась к сердцу всею царскою семьей и из-за которого у царя с царицей были иногда очень горькие препирательства?

Он действительно сидел на цепи у Николы на Угреше. Ему, впрочем, не привыкать было к этим цепям, к битью плетьми, палками, к тасканью за волосы, за бороду.

А теперь и таскать было не за что. У него отрезали его святительную бороду, остригли его иерейское украшение, волосы.

– Видишь, – говорил он посланцу царицы, князю Ивану Воротынскому, – полюбуйся, как окорнали меня! Волки, а не люди: оборвали меня, горюна, словно собаки, один хохол оставили, как у поляка, на лбу. Да что говорить! Бог их простит. Я своего мучения на них не спрошу, ни в сей век, ни в будущий, и буду молиться о них, о живых и о преставившихся. Диавол между нами рассечение положил.

Теперь он был один в своей темнице, лежал на полу, на связке соломы и бормотал что-то про себя. Он был страшно изможден, худ, как скелет, но в энергических, совсем юношеских ясных глазах светилась детская радость. Чему же он радовался? А радовался своим мукам, истязаниям, которым его подвергали в жизни за идею, за двуперстное сложение, за трегубую аллилуйю, за букву I в слове Iсус, а не Iисус. Он теперь лежал и с детской радостью припоминал все эти истязания.

– Это тогда, когда воевода у вдовы отнял дочь девицу, а я за них заступился, и он воздвиг на мя бури! У церкви его слуги мало до смерти меня не задавили. И аз, лежа мертв полчаса и больше, и паки ожив Божиим мановением; но его опять научил дьявол: пришел в церковь, бил и волочил меня за ноги по земле в ризах, а я в то время молитвы говорю. Это раз.

Но ему помешали продолжать перечисление испытанных им истязаний. Кто-то постучался в железную дверь его тюрьмы.

– Господи Исусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас! – проговорил за дверью чей-то незнакомый голос.

– Аминь! – с удивлением отвечал Аввакум, потому что к нему в тюрьму никого не впускали, даже посланцев от царицы.

Загремели ключи, три раза щелкнул замок, заскрипела на ржавых петлях дверь, и в тюремную келью вошел неизвестный человек.

Аввакум разом окинул его взглядом и даже как будто смутился. Перед ним стоял могучий широкоплечий мужчина в казацком одеянии, подстриженный в кружало, как стриглись тогда донские и воровские казаки. Широкий лоб обличал в пришельце могучую энергию. Но особенно поражали его глаза: в них было что-то властное, непреклонное; за этими глазами люди идут в огонь и в воду; этим глазам повинуются толпы, было что-то непостижимое в них, что-то такое, что смутило даже Аввакума, которого не смущали ни плахи, ни костры, ни убийственные очи Никона, ни царственный взгляд царя Алексей Михайловича.