Гасьен Куртиль де Сандра - Мемуары M. L. C. D. R.

Мое предложение было всего лишь честным — я не хотел быть обобранным в пользу остальных. Но мой отец так обожал мачеху и ее детей, что, если бы смог подняться и избить меня, не сомневаюсь, так бы и сделал. Он ответил, что лишний раз убедился в правоте тех, кто всегда твердил ему, что я жестокосерд, бесчувствен и своей неблагодарностью стремлюсь приблизить его кончину; его предложение было выгодным лишь для меня, но теперь, видя, что я хочу рассорить семью, он предпочел бы вовсе лишить меня наследства, лишь бы не допустить того, чтобы я совершил зло. Его не удивляет, что я никогда не мог поладить с теми, кому служил, — они-то знали меня лучше; другой на моем месте сделал бы блестящую карьеру, но Бог поистине воздал мне по заслугам, — и мне лучше уйти с глаз долой, чтобы не тревожить его; он проклянет меня, если я стану настаивать на своем, а коль скоро ему суждено умереть с такими мыслями, это будет на моей совести.

Признаюсь, когда я это услышал, мне захотелось убежать далеко-далеко, но, пытаясь смягчить его глубочайшей покорностью, какую только мог выказать, и убедить, что прошу лишь справедливости, я снова сказал: буде он боится слишком обделить мачеху и ее детей, то я не против выделения долей тем, у кого ничего нет; но ведь и я нуждаюсь не меньше остальных — поговаривали, будто бы скоро закроют Лионский банк или по меньшей мере отменят выплачиваемые им ренты; мой брат аббат богаче всех нас вместе взятых, но вряд ли стоит ждать от него милости: обязанный мне своим состоянием и положением, он не ссудил меня и тридцатью су даже в то время, когда я сильно нуждался.

Не знаю, горячность ли заставляла меня думать, что мое предложение разумнее всех прочих, или это и впрямь было так. Но отец держался своего мнения и, к несчастью, так и умер настроенным против меня.

Поскольку в том не было моей вины, я не верил, что Господь обрушит на мою голову проклятия, извергнутые отцом перед смертью, и они смогут помешать мне в моих делах. Нетрудно представить, как недовольна была мною и мачеха, которая, сказать по правде, люто ненавидела меня всю жизнь. Я поступил как обычно, то есть позволил ей выговориться, ибо видел, что она имеет на то больше поводов, чем когда-либо прежде; впрочем, я, скорее желая оградить себя от ее упреков, нежели сомневаясь в собственной правоте, предложил ей тысячу экю ренты, если она откажется от своих имущественных требований. Безусловно, эти отступные, предложенные мною честь по чести, должны были ее удовлетворить, ибо, по справедливости, она могла рассчитывать лишь на свое имущество, лучшая часть которого заключалась в недвижимости; но поскольку она заранее предприняла шаги, о которых я еще не знал, она ответила: если я не глуп и не желаю навредить самому себе, мне надлежит согласиться с волей отца.

Я же еще не подозревал о впоследствии обнаружившемся подлоге, и на меня ее слова не произвели никакого впечатления. Думая о том, как отстоять свои права, я обратился к адвокатам и прокурорам; их мнение — я мог рассчитывать на все наследство целиком, даже если бы оно было значительно большим. Я только и думал, как бы поскорее начать судебный процесс, который расставил бы все на свои места, и уладить все необходимые формальности. Обнаружив в документах сведения об отделении имущества мачехи по брачному контракту, я подумал было, что мои дела совсем хороши: ведь в этом случае, если ей и причитались какие-то выплаты, то только из ее собственной доли, к коей отец не имел никакого отношения. Я не смог удержаться от соблазна и рассказал ей о своих поисках, полагая, что сумею сбить с нее спесь, однако она ответила, что дело не окончено и, возможно, я еще узнаю о таких вещах, которые отобьют у меня охоту смеяться. Как я ни напрягал ум, не мог понять, что она имеет в виду, но загадка неожиданно разрешилась. Чиновник, занимавшийся описью наследства, нашел и показал мне сумку с документами, снабженную ярлычком, надписанным рукой мачехи: «Выплаты по некоторым долгам моего мужа, сделанные мною из собственных средств, которые должны быть возмещены мне по праву кредитора из его имущества». Как же я удивился, когда извлек бумаги из сумки и нашел среди них долговые обязательства моего деда — их общая сумма достигала по меньшей мере пятидесяти тысяч экю. Мачеха и впрямь оказалась права: время веселиться для меня еще не настало. Поскольку я ушел из дома совсем юным, то не имел никакого представления о семейных делах и не мог судить о том, во что не был посвящен. Тем не менее мне стало совершенно ясно: затеяно мошенничество, и наиболее очевидным объяснением, приходившим на ум, было то, что мачеха пользовалась доходами с бенефициев сына ради собственных нужд. И вот с чего я утвердился в этой мысли: если мой брат-аббат позволил распоряжаться своим состоянием всей семье, то почему же в доме после смерти отца осталось не более десяти франков? Действительно, из наличных денег нашли лишь восемь с половиной франков — нечего сказать, солидный капитал для одной из самых известных фамилий нашего края, — иными словами, те крохи, которые мачеха не успела прибрать к рукам. Итак, чтобы не слишком распространяться об этом, я сделал вывод, что дед не мог оставить долги, сопоставимые со стоимостью всего нашего имущества, — ведь отец, в свое время выдавая замуж двух своих сестер, дал за каждой из них по двадцать пять тысяч франков приданого. Было очевидно, что, будь он обременен такими долгами, он вряд ли мог бы свободно распоряжаться хотя бы малой частью своего состояния, а значит, эти долговые обязательства представляли собой не что иное, как подлог, причем все главные кредиторы оказались родственниками мачехи.