Гасьен Куртиль де Сандра - Мемуары M. L. C. D. R.

— Ты просил хлеба насущного, и настало время дать его тебе.

Он достал оттуда и протянул мне пергамент, перевязанный маленькими ленточками.

— Держи, — сказал он. — Это тысяча экю ренты от Лионского банка; я решил дать тебе ее пожизненно, ибо не верю, что ты когда-либо научишься разумно распоряжаться своими средствами.

Нетрудно представить, как я был рад этому подарку; такая тысяча была для меня лучше, чем если бы мне подарили двадцать тысяч — ведь я бы их сразу потратил, так ничего и не накопив. Сей дар вызвал ужасную зависть в окружении Его Преосвященства — там стали говорить, что все милости достаются новичкам, а старых слуг обделяют. Но это были пустяки в сравнении с негодованием мачехи. Она заявила, что этим случаем я снова подтвердил скверность моего характера и нечего пускать пыль в глаза и обманывать моих законных наследников, говоря, будто мне сделал подарок кардинал, — на самом деле, оказывается, я сам открыл счет в банке; да ведь я, дескать, и всегда поступал в том же духе. Когда в Париж приехал отец, я пожаловался ему на нее — но это был человек до того забитый и ослепленный своей женой, что говорить с ним, да простит меня Господь, — было все равно что биться головой о стену.

Мы часто бывали в Рюэе, где господин кардинал владел очень красивым замком {73} . Там были прекрасные места для охоты, которую я очень любил и поэтому ничуть не скучал. Смотрителем охотничьих угодий в Сен-Жермене служил Бомон по прозвищу Драгун — мы с ним подружились и часто охотились вместе.

Однажды он, по обыкновению, предложил мне развлечься и, после того как мы загнали в лесу оленя, пригласил меня взглянуть на предмет его страсти, располагавшийся в уединенном доме. Я отговорился, что сегодня никак не могу; мы попрощались, и он пошел туда в одиночку, не взяв даже слугу. По дороге ему навстречу попался камердинер одного местного дворянина, шедший с ружьем, что было запрещено, и Бомон поинтересовался, известно ли ему это. Камердинер же, увидев, что перед ним только один человек, ответил: да, известно, но ему хочется подстрелить кролика. Бомон, возмущенный таким ответом, спросил, знает ли тот, с кем разговаривает.

— Как же, — ответил этот плут, — вы слишком заметная личность, чтобы вас не узнать.

Бомон был одноглазым и после таких слов вовсе потерял самообладание. Но, увидев, что нарушитель намерен обороняться, он протрубил в охотничий рог, надеясь, что в чаще есть его люди, готовые прийти на помощь. Камердинер, не будь дурак, немедленно дал деру и вернулся в дом своего хозяина, где в то время по случаю находился я. Боясь наказания, он ничего не рассказал о произошедшем. Мы сели за стол, а он спустился на кухню, когда во дворе вдруг раздался шум, заставивший нас подняться и взглянуть, что творится. Я был удивлен не меньше хозяина: двор был полон людей в голубых жюстокорах {74} — посланных Бомоном стражей: они, не зная камердинера в лицо, у него же самого и спрашивали, как его найти. Поняв, что за ним пришли, и быстро ретировавшись, он спрятался за балкой, которую утром поместили в здании, каковое строил его хозяин. Тот же, не понимая, что творится и что за люди к нему явились, но считая это большим оскорблением, схватил ружье и приготовился стрелять. Я удержал его — ведь большую глупость трудно было придумать, — подошел к стражникам, хорошо меня знавшим, и спросил, в чем дело.

Когда они поведали мне эту историю, я попросил их оставаться во дворе, пока сам не вернусь. Объяснив случившееся хозяину, я предложил одному стражнику войти со мной в дом и удостовериться, что камердинера там нет. Как ни трудно оказалось убедить хозяина дома, но в конце концов он мне доверился. Когда мы вошли в дом, стражник, понимая, что камердинер не мог уйти далеко, обыскал все покои сверху донизу, не пропустив ни единого уголка, — но безрезультатно; выйдя, он сказал своим спутникам, что злодея, должно быть, унес сам дьявол. Владелец дома тоже был в неведении, и лишь после того, как они ушли, камердинер выбрался из своего тайника.

Этот человек, кстати, предпочел далее не скрываться у своего господина и, отказавшись от места, уехал в свои края, в десяти-двенадцати лье от Парижа. Его отец лежал там в тяжелой горячке — и очень обрадовался, что перед смертью может увидеть сына. Бедный, забытый всеми старик попросил подать ему воды. Добрую четверть часа взывал он к своему сыну, пока тот наконец молча не подал ему пару кружек, но потом ему стало лень, и он принес сразу целое ведро, буркнув, что не может постоянно бегать туда-сюда. Это потрясло несчастного, который принялся жалобно упрекать сына в бездушии, а тот вдруг схватил ведро и вылил на отца, еще и присовокупив к этому, что раз у него такая жажда, то пусть и пьет вдосталь.