Вячеслав Рыбаков - На мохнатой спине (журнальный вариант)

На листе хорошей машинописной бумаги, посреди страницы, было от руки написано каллиграфическим почерком: «Кроме того, А. Ф. Иоффе окружил себя те ми молодыми выскочками и барчуками от науки, что не могут похвастаться ни высокими индексами цитируемости, ни надлежащими показателями результативности, но единственно лишь либо местечковым, либо рабоче-крестьянским происхождением. Он стравливает их друг с другом, объясняя это тем, что обеспечивает здоровое творческое социалистическое соревнование. На деле же это ведет к развитию сионистских настроений среди одних и настроений великорусского шовинизма среди других».

Всю фразу охватывала аккуратно нарисованная фигурная скобка со стрелкой, указующей вправо, видимо, на отсутствующую страницу с основным текстом. Судя по всему, это была вставка, дополнение, сочиненное при редактировании черновика.

Чувствовалось: автор работал академично, невозмутимо, вдумчиво. Будто научный труд писал.

— Это донос? — просто спросила Надя.

Я досчитал до десяти и спокойно, ей в тон, ответил:

— Это донос.

— Я так сразу и поняла. Но все же спросила папу. Знаете… Вот не могла поверить и спросила прямо, и он мне ответил тоже прямо. Он даже не смутился. Знаете, что он мне ответил?

— Нет, — сказал я сквозь ком в горле. — Не знаю.

— Он сказал, что раз уж нам выпало жить в преступном государстве, мы-то ведь это государство не создавали, мы не имеем к нему отношения и потому имеем полное право использовать наиболее эффективные его механизмы себе на пользу. Не наша вина в том, что здесь именно такие механизмы. И нам совершенно не зазорно ими пользоваться.

— Очень умно, — проговорил я.

— Вы же наверняка где-то бываете там, наверху, — сказала она. — И при этом вы лучше всех, кого я знаю. Сережка… Он защитник. Он самый смелый, самый славный и самый смешной. Но вы выше и добрее всех, это точно. Я хочу узнать у вас. Я не могу понять. У нас правда преступное государство?

Я помедлил. Она смотрела мне в глаза и ждала.

— Понимаешь, Надя… Из любой, какую ни возьми, государственной машины торчит много-много рычажков. Чтобы каждый человек мог чуть-чуть да управлять. Одни рычажки можно нажать только полной подлостью. Другие — только полной порядочностью. А третьи, их больше всего, отзываются лишь на сочетания подлости и порядочности. В разных пропорциях. Полной гарантии того, что машина тебя послушается, не дает ни один рычаг. Поэтому какой из них жать, когда тебе чего-то хочется, — это твой личный выбор. Только твой.

Надя смотрела мне в лицо. Ее глаза завораживали. Она ждала чуда. А может, просто любви. Но это и есть самое большое чудо, наверное. Мне хотелось заплакать.

— Я ушла из дома и мечтаю жить у вас, — сказала она. — Пустите?

Я едва не ахнул в голос, по-бабьи.

— Надя…

— Я так намучилась за эти месяцы, — призналась она. — Просто ужас. С Сереженькой мне легко, весело, я будто дышу, и все. Мы как два сапога пара. Как два конца одного шнурка. До него я даже не знала, что так бывает. Я все время хочу его видеть, с ним балагурить, смеяться, бегать куда-нибудь. Даже когда мы спорим и не соглашаемся, это радостно. Дескать, ну да, я думаю иначе, но если он в это верит, это ведь тоже мое. И жизнь будто становится вдвое шире. А… а на вас я гляжу, как на какой-то Эверест.

Где-то я недавно уже слышал про Эверест. Или сам говорил… Нет, не вспомнить сейчас. Не до того.

— Я готова хоть жизнью рискнуть, чтобы на этот Эверест забраться. Мне все время хочется для вас совершить какой-нибудь подвиг. Но сейчас не война, не голод… Я не могу вытащить вас из-под обстрела, не могу отдать вам последний кусок хлеба. Я не могу придумать другого подвига, кроме как стать вам… кем вы захотите. Я уже ничего не понимаю. Скажите вы мне. Скажите хоть вы. Кого я больше люблю: вас или Сережку?

Стройная, нежная, голая и молодая…

— Конечно, Сережку, — сказал я и улыбнулся. — Поверь, тут двух мнений быть не может.

Она сразу встала. Нервно затянула зачем-то молнию куртки до самой шеи.

— Его сейчас нет дома? — спросила она.

— Он в Опалихе, на даче, — сказал я. — Долечивается после ранения и переживает. Поправляет нервы осенними яблоками. Сейчас уже ничего. С ним такая история приключилась…

— Я знаю, — сказала она. — Это-то я знаю.

— Откуда?

— Вся сеть гудит, — ответила она и пошла к двери. Я суетливо вскочил проводить. У лестничной двери она вдруг вновь повернулась ко мне. — Надо его спасать, — сказала она и улыбнулась дрожащими губами. — Я как подумаю, что он грустный, так хоть на стенку лезь. Буду вам, значит, вроде дочки. Растолкуйте, как найти.