Вячеслав Рыбаков - На мохнатой спине (журнальный вариант)

Клим приосанился и храбро вступил надтреснутым баском, точно подросток, у которого ломается голос:

Пятерня его сама собой шевельнулась у бедра в смутном поиске шашки, которой, как думалось когда-то, вполне хватит, чтобы установить лучезарную справедливость навсегда.

Рядом со мной Лаврентий мелко встряхнулся, словно вдруг озябнув, и с продирающей до костей тоской тоненько, застенчиво признался нараспев:

Я рывком обернулся к нему. Он смотрел в никуда, и мне казалось, в его остановившихся глазах, точно в запущенной рапидом кинохронике несбывшегося, лихорадочно скачут величавые дворцы культуры, светлые корпуса пионерских лагерей, утопающие в кипарисах, просторные НИИ — все, что он, доведись ему стать, как смолоду мечталось, архитектором, строил бы, строил и строил.

Чуть громче, чем было бы уместно, молодым бычком заголосил со своего края Никита:

Это было уже слишком.

И опять же, видимо, не один я это почувствовал, потому что Анастас вполголоса принялся с невинным видом подстилать кавказский ритм:

— Там-тибитам-тибитам-тибитам…

— Ча-ча-ча, — прикончил я.

Стало тихо. Коба посмотрел на меня, потом на Анастаса, потом снова на меня своими всегда будто неживыми, будто выточенными из янтаря желтыми глазами, что сейчас были полны слез, беспомощно встопорщил усы и сказал:

— Уроды вы. Ничего святого у вас не осталось.

В тот последний вечер к нам робко позвонили.

Я поднял голову. Даже представить было трудно, кто мог так звонить. Тронули звонок и отдернулись, точно обожглись.

— Работай! — крикнула Маша из прихожей. — Я посмотрю, кого принесло.

Я снова уткнулся в бумаги, но через несколько мгновений почуял неладное.

И точно.

В дверях кабинета, выпрямившись напряженно и неестественно, словно от боли, с каменным лицом стояла Маша.

— Это тебя, — чужим ровным голосом сказала она.

Я с досадой поднялся. Я и подумать не мог, что это пришла судьба; что, как я ни юлил, она настигла меня в собственном доме.

В прихожей, на коврике у лестничной двери, не решаясь, видимо, сделать дальше хоть шажок, неловко озиралась Надя. Она была одета, как в турпоход выходного дня: синие американские брюки в облип, курточка, в расстегнутом вороте которой виднелся свитер, в руке — сумочка, за плечами — довольно объемистый, непонятно зачем нужный рюкзак. Ее лицо было пунцовым. Увидев меня, она несмело улыбнулась и даже чуть развела руками: мол, вот я, а вы, наверное, решили, будто это что-то важное?

— Здравствуйте, — сказала она.

— Здравствуй, Надя, — ответил я, силясь понять, не стал ли я пунцовым ей в тон. Судя по тому, как мне сделалось жарко, стал. Сзади на нас смотрела Маша.

— Заходи, Наденька, — с механическим радушием сказала она. — Хочешь чаю? Мы как раз собирались пить.

Это была, конечно, ложь.

— Спасибо, Мария Григорьевна, — торопливо ответила Надя. — Не надо. Я на минутку. Простите, если помешала… Я только хотела показать вашему мужу одну вещь.

— Интересно, — сказала Маша. — Что ж ты такое ему можешь показать, чего он еще не видел.

Это казалось совершенно невозможным, но Надя покраснела еще пуще. Стала буряк буряком. Она шевельнула губами — видимо, хотела что-то ответить, но так и не придумала что. Глаза у нее стали жалобные и беспомощные. Как у дитяти. Отшлепали ни за что.

— Ладно, — сказала Маша, уже не скрывая враждебности. Прошла в комнату сына и, прежде чем плотно закрыть за собой дверь, проговорила: — Все. Меня нет. Делайте что хотите.

Мы перевели дух, а потом перешли в гостиную; в ту самую, куда Сережка привел ее в первый вечер пить чай, и мне ударила в голову блажь прикрывать ее от бомб. Прикрыл? Нет? Прикрыл, но ненадолго? Я не знал.

Она, не снимая ни куртки, ни рюкзака, неловко села на краешек дивана.

— Я не помешала? — настойчиво спросила она.

— Хватит, Надя. Давай к делу.

Тогда она щелкнула замочком сумки и вынула сложенный пополам лист бумаги. Развернула и подала мне. В ее вытянутой тонкой руке лист трясся так, будто по нему барабанил дождь.

— Мама время от времени прокладывает полки на кухне чистыми листами. Или вот мне поручает. Чтобы на самих полках не оставалось следов от посуды. А для экономии мы используем папины черновики… С обратной-то стороны они чистые. И вот… Он, наверное, случайно не уничтожил.