Вячеслав Рыбаков - На мохнатой спине (журнальный вариант)

Его пальцы сжались так, что я испугался, как бы он не раздавил стекло. Пустым кулаком он что было сил ударил себя по колену.

— Вот так надо! — выкрикнул он с яростью и болью. Ударил сызнова. — Вот так! Чуть-чуть оступился, слегка напортачил — все! Нет тебе веры! Как кремень надо! Как кремень!!! Слабаков в расход! Никому!!! Нельзя!!! Помогать!!!

Изо рта его фонтанами летели крошки и слюна.

— Проглоти, Сереженька, — беспомощно сказала Маша. — Проглоти… И вот еще возьми кусочек… Ты же любишь ветчинку. Вот ветчинка, видишь? Скушай…

Я позвонил в половине одиннадцатого. Не мог больше ждать.

— Коба, мне срочно нужно уехать. Срочно.

— Ты спятил, — всю расслабленность и незлобивую сварливость, столь свойственную людям, когда их беспокоят поутру, с него смело. — Что ты несешь? Риббентроп прилетает.

— Я успею, — сказал я.

Слева до самого берега тянулись пойменные луга, уютно горя яркой зеленью, по которой так и тянуло порскнуть босиком, а за светлым зеркалом реки синей заманчивой полосой стоял, обещая грибов, лес. Справа впереди уже проросли из ровного поля косо торчащие в небо фермы обвалившегося корпуса, и по мере того, как норовистая «эмка» скакала по проселку, они раздвигались вширь и вздымались к безмятежному небосводу все выше, точно никак не желающий угомониться обугленный труп тянул скрюченные пальцы, мечтая напоследок выдрать из живой синевы слепящие стога облаков и неутомимые серпики птиц.

— Любит вас товарищ Сталин, — сказал начальник полигона. Это должно было прозвучать добродушно, но сквозь добродушие прозвучали нотки неосознаваемой, непроизвольной зависти. — Ох, любит!

— Товарищ Сталин не меня любит, — честно ответил я. — Он со мной спорить любит. Это разные вещи.

— Нам тут кремлевские тонкости до лампочки, — сказал начальник полигона. — Это все ваши дела. Я знаю одно: чтобы вот так вдруг оказывать, как в приказе сказано, всяческое содействие…

— Все очень просто, — сказал я. — Мне скрывать нечего, и темнить я тоже не собираюсь. Мой сын служил с Некрыловым. Когда тот совершил проступок, ручался за него. И теперь сам не свой, себя винит. Думает, всему виной некрыловская халатность. Да и у самого неприятности не исключены, допрашивали уже. Мол, почему вы за него поручились, как давно вы его знаете, что он вам за поручительство сулил…

— Вот оно что, — помедлив с открытым ртом, пробормотал начальник полигона. — То-то я отметил себе: фамилия у вас знакомая. Думал — однофамильцы.

— Сынище мной никогда не козыряет, — сказал я. — Да и я им. Хотя мне им, во всяком случае, уже пора. Девять сбитых над Халхин-Голом.

Начальник полигона показал мне большой палец, а потом сказал:

— Яблочко от яблоньки.

— Наверное.

— Тогда понимаю. Однако вряд ли смогу помочь. Мы до очага возгорания-то только пару часов назад докопались.

Машина остановилась у большой, кипящей цветами клумбы, по ту сторону которой красовался уютный административный корпусок. Чье-то бывшее имение, не иначе — светло-желтые стены, белые колонны, треугольный фронтон и бельведер, приспособленный, похоже, под командно-диспетчерскую вышку… Мы наконец покинули кабину. Разминая ноги, обошли вокруг клумбы, здание управления сдвинулось в сторону, и за ним вдали открылось пожарище. Ветер душил запахом гари. Точно целый мир сгорел.

— Обидно, — проронил начальник полигона. — Я сам чуть в петлю не полез. И, между нами говоря, еще неизвестно, не засунут ли меня туда доблестные органы. Полгода готовились, новое оборудование гоняли на всех режимах, газгольдеры, насосы… Ткань перебрали, прощупали вручную чуть ли не каждый сантиметр — не пересохла ли. Это ж крайняя тренировка была. На среду предварительно уже наметили действительный подъем. Может, я еще застрелюсь. Серьезно. Вот дождусь хотя бы первых результатов расследования и застрелюсь. Я ж всю душу вложил.

Я помолчал, а потом сказал:

— Если те, кто душу вкладывает, перестреляются, кто работать-то станет?

Он невесело засмеялся. Покачал головой, потом сказал:

— И то верно. Вот же… Я слышал, у буржуев такая профессия есть — психотерапевт. Вам бы, я гляжу, туда!

— Мне и тут есть чем заняться. Не хватало еще буржуям муки их совести поганой облегчать. Пусть их покрючит.

Возгорание произошло непосредственно в испытательной камере, и по понятным причинам уже через несколько минут полыхало так, что сделать, в сущности, ничего было нельзя. Погибло в бешеном химическом пламени и взрывах газгольдеров пять человек, в том числе оба отрабатывавших экстремальные перепады давления стратонавта.