У меня вырвалось:
— Так вот в чем дело!
— А что? — цепко спросил он. — Был разговор?
— Не то что непосредственно про физтех… Но вот Флёрова он с пол-оборота честить начал.
— Флёров? Кто такой?
— Да не это важно…
— Для меня-то важней всего вот что. Если кто-то под кого-то прикапывается, надо принимать меры либо к тому под кого, либо к тому кто. Невозможно не реагировать и оставить в покое обоих. Поэтому если твоего не трогать, то… А Абрама беспокоить очень не хочется. Матерый человечище.
— Замни для ясности.
— Тебе хорошо говорить… — уныло произнес он. — А мне потом, если всплывет, самому так по шее накостыляют…
— Эх, Лаврентий, — сказал я. — Нам ли быть в печали!
Он покачал головой и поднялся. Взял свою папку, хотел идти, но я остановил его, тронув за локоть.
— А знаешь, как они у себя там в науке письками меряются?
— Что? — ошеломленно спросил он.
— Не знаешь?
Я кратенько пересказал ему вчерашнюю лекцию будущего тестя про пэ рэ эн дэ и прочие академические деликатесы. И про то, что за публикацию за кордоном они себе циферку вдвое больше начисляют, чем за публикацию на Родине. И, стало быть, еще рублем это стимулируют. И про то, что во исполнение указа Кобы (а Наркомфин при всем том ни рубля лишнего не выделил) научников их непосредственное начальство обязывает писать заявления с просьбами о переводе на полставки, чтобы они хотя бы прежние деньги получали, а согласно отчетности получки сразу увеличиваются вдвое; и скоро, глядишь, Коба с чистым сердцем объявит народу, что вот, зарплаты счастливым работникам науки доведены, как и было обещано, до средних по региону.
— То есть чистое вредительство, Лаврентий. И все это под носом у партии!
Я не стал говорить, что еще вчера, слушая будущего тестя, припомнил удивившую меня несколько месяцев назад фразу Кобы — дескать, смертность по лагерям удалось понизить. Наверное, как зарплаты повысили, так и смертность понизили… Но походя тему лагерей с Лаврентием лучше было не трогать. Шут его знает; может, наверху этой пищевой цепочки был он сам.
Я и договорить не успел, а у него негодующе и хищно зашевелились волосатенькие пальцы; похоже, руки наркома зачесались в предвкушении принятия немедленных мер. Но это длилось лишь несколько мгновений. Даже очень могущественный человек всегда должен сознавать — и если не зарвался, то сознает — пределы своего могущества. Он может стараться их обойти, поднырнуть под них, он может прикладывать осторожные системные усилия для того, чтобы их раздвинуть, но очертя голову бодать эти пределы не станет. Глупо и опасно.
— Думаю, партия в курсе и рулит, как и во всем, — смиренно сказал он. — Но так или иначе, это не моя сфера ответственности. Это тебе в Наркомпрос. Или, еще лучше, в отдел ЦК по образованию и науке. Мне это не нравится, я бы повел дело иначе, но соваться в это не буду. И тебе не советую.
— Ладно, — разочарованно сказал я. И добавил на всякий случай: — ЦК виднее, конечно.
Надо отдать Лаврентию должное. Когда его поставили курировать атомный проект, он действительно повел дело иначе. И плевать ему было, что у Курчатова или, скажем, у того же Флёрова индекс Хирша жидковат, а у сопляка Сахарова и вообще равен нулю.
Как говорится, результат не заставил себя ждать.
А вот эта «черная маруся» оказалась наша.
Когда ночью под окнами проезжает машина, ее медленно всплывающий из тишины приглушенный рык не нарушает сна, потому что, не обрываясь затишьем, говорит: я мимо — и честно тонет вдали. Если не спишь, тоже не тревожит. Проехала — и уехала, а ты остаешься в уюте, в сонном безмолвии по эту сторону родных каменных стен, таких прочных.
Но вот когда ночная машина останавливается у твоего подъезда…
Точно пещерный человек, сквозь собственный раскатистый храп заслышавший непонятный шорох на самом пороге своего каменного обиталища, ты от внезапной тишины просыпаешься сразу.
И твоя жена тоже.
С полминуты мы лежали, не подавая вида, что проснулись, боясь даже дышать, и глядели в потолок. Там, лучась сквозь неплотно задернутые шторы, осветительной бомбой залегла меловая полоса. Когда гулко ударила внизу дверь парадного, мы переглянулись.
С лестницы донесся глухой железный вой карабкающегося вверх лифта.
— Оденусь на всякий случай, — стараясь говорить очень спокойно, предупредил я и откинул одеяло.
— Ты думаешь…
— Ничего я не думаю, Маш. Говорю же — на всякий случай. Что мне, трудно потом штаны опять снять?
Читать дальше
Конец ознакомительного отрывка
Купить книгу