Валерий Есенков - Совесть

Незнакомец неожиданно вставил, сокрушенно покачав головой:

– Ленив наш народ, не умеет, да и не хочет работать. Неразрешимая эта загадка, и кто разгадает ее, тот заслужит титул великого гения.

Эта мысль задела его за живое. В своих «Мертвых душах», то ли оконченных, то ли не совсем еще приготовленных для печати, он, и с терпением и с нетерпением, разгадывал эту загадку русской души, он и в Иерусалим-то забрался полубольным, чтобы вразумиться у Господа на свершение этого непосильного, однако такого необходимого подвига. Вновь тревоги горячей волной нахлынули на него, копилка слов его растворилась, и слова потянулись одно к другому неторопливо, но дружно, как братья:

– Я думал не только о нашем, так я думал обо всех народах земли, а утром снова кипящее олово бескрайнего моря, слепящая голь дикой и мертвой пустыни, духота и грязные пятна стоянок, но когда поворотили мы к лазарету, когда стали подниматься к крутой горной цепи, замыкавшей Иерусалим, как оградой, намного сделалось хуже.

Незнакомец неожиданно вскрикнул, придвигаясь всем телом к нему, словно только в этом месте дошло до него направление его уснащенной сравненьями речи:

– Так вы побывали в Иерусалиме?

В этом вскрике ему заслышался недоуменный запрос: «Послушай, на кой черт тебя носило туда», ненавистный запрос, который он постоянно читал в глазах всех московских друзей с того дня, как воротился назад и поселился в студеной Москве. Тыжелы ему бывали такие запросы. В таких запросах он явственно слышал непонимание натуры своей, своего места в жизни, своего прямого назначения на земле, как он сам это назначение понимал, слыша голос в душе. Обидно стало ему, и он заговорил медлительно, опустивши глаза, сдерживая внезапное раздражение, сердясь за это раздражение на себя, на свою нетерпимость к другим:

– Мы движемся благодарностью к поэту, который подарил нам наслаждения души своими твореньями, мы спешим принесть ему дань своего уважения, спешим посетить могилу его, и никто из нас не удивляется такому поступку, чувствуя, что стоит уважения и самый великий прах его. Сын спешит на могилу отца, и никто из них не вопрошает его о причине, чувствуя, что дарование жизни и воспитание стоят благодарности сына. Одному только Тому, Кто низвел рай блаженства на земле, Кто виной всех высоких движений нашей души, Тому только считается как-то странно поклониться в самом месте земного странствования Его. По крайней мере, кто из среды нас предпримет такое путешествие, мы уже как-то с изумлением таращим глаза на него, меряем его с ног до головы, как будто бы спрашивая, не ханжа ли, не безумный ли он?

Он потрогал лицо под глазами, кругом рта, обхватил подбородок ладонью и горько признался:

– А мне хотелось чего? Мне хотелось, чтобы со дня этого поклонения понес бы я всюду в моем сердце образ Христа, всегда мысленно Его имея перед глазами своими. Как же этого-то не смогли все понять? Решительно все!

Все то время, пока он говорил, незнакомец двигался, торопился что-то сказать, проводил рукой по лицу и густо краснел, и лишь он, переводя дух, замолчал, уже раскаиваясь, что начал обширное повествование о том, чего никому не понять, не решаясь из деликатности его прекратить, наконец решительно вставил:

– Господи, в каком странном смысле вы приняли наши слова?

Ему не могла не послышаться полнейшая искренность в этом возгласе, приглушенном и страстном, и особенно в том, как незнакомец вздохнул тяжело, сокрушенно тряся головой, должно быть не отыскивая подходящего слова, чтобы выразить без возможности кривотолка всю свою мысль.

Он поднял глаза и с грустью спросил:

– Как же вы хотите, чтобы в груди того, который услыхал высокие минуты жизни небесной, который услышал любовь, не зародилось желание взглянуть на ту землю, где проходили стопы Того, Кто первый сказал слово любви человекам, откуда истекла она в мир?

Незнакомец расширил глаза, пригибаясь к столу, глядя на него как-то боком, скоро-скоро, но, видимо, машинально перебирая пальцами, испуганно говоря:

– Мы понимаем, это желание взглянуть давно в нашей душе… вы это выразили… это и наши слова…

Он услышал искренность в этом испуге, и раздражение его отступило. Он с той же грустью, однако ж пробуя ободряюще улыбнуться, спросил:

– Так вы не находите в этом желании ханжества или безумия?

Незнакомец припрыгнул, прихлопнул толстой ладонью по крышке стола:

– Помилуйте, да это, может быть, в наше-то время самая разумная-преразумная мысль!