Юрий Когинов - Отшельник Красного Рога. А.К. Толстой

А может, другое одолевает: как дальше жить?

Сразу и не скажешь, с чего у него, Пушкина, всё пошло вкось. Можно ответить: долги. И ещё: над каждой строкою, что, казалось, сдавай в печать, — карандаш Бенкендорфа, а то самого Николая. В общем, клетка, из каковой впору бежать. Только куда и к кому? Не баловень судьбы, как Брюллов, — один сам-перст, а человек уже семейный...

Как обычно по осени, год назад решил запереть себя в Михайловском — ни строчки не написал! С яростью обгрызал ногти, жаловался жене: «Чем нам жить будет?»

Одну втайне надежду лелеял — «История Пугачёвского бунта». Просил у царя на печатание двадцать тысяч, подсчитал: сам получит сорок тысяч прибыли. Вот когда вырвется из долгов!

Число отпечатанных книжек было для него невиданное — три тысячи штук! Как когда-то у Карамзина его «История».

Из первых, ещё отдающих запахом краски экземпляров четыре отослал в Оренбург Перовскому Василию: «Посылаю тебе Историю Пугачёва в память прогулки нашей в Берды; и ещё три экземпляра Далю, Покотилову и тому охотнику, что вальдшнепов сравнивал с Валленштейном и кесарем. Жалею, что в Петербурге удалось нам встретиться только на бале. До свидания в степях или над Уралом».

Гром грянул страшный — не покупают! Господи, да почему же? Неужто публике безразлично, как и какая беда нависала над её головами более полувека назад? Ей подавайте, видите ли, героя в духе Вальтера Скотта, а Емелька у него — мужик.

Но ладно бы только сваленная за дверью в кабинете горка непроданного «Пугачёва» и такая же первой книжки «Современника», на которую также уповал. Следом — обвинение политическое: «История Пугачёвского бунта» — сочинение возмутительное.

И кто ж сие бросил в публику, чтобы дошло до Бенкендорфа, а то и до самого императора? Сергий Уваров — бывший друг-арзамасец! Мало сего доноса — потребовал, кроме царской, учредить для поэта и его, министерства просвещения, цензуру.

Угодником начал он службу, готовым лизать сапоги всесильных вельмож, тем и продолжил.

Одно время зашаталась уваровская карьера по линии просвещения — вынужден был довольствоваться скромным местом у Канкрина, в министерстве финансов. Там дошёл до того, что нянчил его детей, крал казённые дрова.

Прав оказался граф Разумовский, когда полагал: начнёт после его смерти тяжбу за наследство. И начал-таки! Подбил челядь стряпать доносы на Перовских, на то якобы, что Алексей у одра отца всё себе отписал. Вскрыли завещание — клевета не подтвердилась. И тогда Уваров стал оттягивать наследство у Варвары Рецниной, родной сестры жены...

Казалось, зачем ему? Стал товарищем министра просвещения, а когда вышел в отставку князь Ливен, удостоился должности управляющего — то есть без пяти минут министра. Ан алчные руки не могли не тянуться к чужому добру — на сей раз к богатству двоюродного брата жены, графа Дмитрия Николаевича Шереметева.

Прошёл слух, что не на шутку занемог граф, а прямых наследников у него нет. Уваров тут же, нисколько не стыдясь, опечатал петербургские шереметевские дома. Но надо ж — воскрес российский Крезус!

Подлецу перестали подавать руку не одни братья Перовские. Дашков, бывший арзамасец, однажды встретив Жуковского на прогулке с Уваровым, отвёл его в сторону: «Как тебе не стыдно гулять публично с таким человеком?..»

Когда разразился шереметевский скандал, Пушкин был занят журнальными заботами, но бросил всё и принялся за оду «На выздоровление Лукулла». Писал долго — недели три. Было время остыть, если б предмет задевал неглубоко. Тут же речь шла о деле чести — вывести на суд бесчестного негодяя, по воле случая исправляющего нравственную должность воспитателя.

В начале января сего, 1836 года петербургские подписчики раскрыли только что полученный нумер «Московского наблюдателя» [41] «Московский наблюдатель» — русский двухнедельный журнал в 1835 — 1839 гг., выходивший при участии А. С. Хомякова, И. В. Киреевского, Е. А. Баратынского и др. С 1838 г. выражал мнения В. Г. Белинского и Н. В. Станкевича. с пушкинскими стихами: