Юрий Когинов - Отшельник Красного Рога. А.К. Толстой

Столица была потрясена увиденным. Пушкин не удержался и перевёл сюжет художника в стихи:

Но, пожалуй, удачнее о шедевре Брюллова выразился Евгений Баратынский:

Москва не видела картины, но приём оказала её творцу триумфальный — Брюллова передавали с рук на руки, с одного приёма на другой. Сам генерал-губернатор Голицын собирался заказать прославленному живописцу полотно из истории войны двенадцатого года.

Однажды, воротясь под утро с очередного обеда в гостиницу Чашникова, что на Тверской, Карл Павлович не нашёл в нумере своих чемоданов.

— Их превосходительство господин Перовский распорядились вещи ваши перевезти к себе, — робко начал половой. — Вам же велено передать: ожидают вас у себя. Они-с изволят проживать тут же рядом, на Тверской, в доме Олсуфьева.

Да как же он сразу не воспользовался приглашением Алексея Алексеевича, сделанным ему ещё в Риме? Так — таскайся из конца в конец по всему городу, а к нему, Перовскому, сама Москва будет валом валить!

И правда, генерал-губернатор князь Дмитрий Владимирович Голицын прибыл к Перовскому незамедлительно и тут же предложил художнику написать картину о пожаре Москвы.

Знал Брюллов, что хозяин, снимавший в центре древней столицы целый особняк, умён и всезнающ. Но Перовский, казалось, превзошёл себя: такую выказал глубину познаний в истории отечества и всемирной, что уже пять месяцев кряду не державший в руках кисти художник тут же к ней потянулся.

Сначала не полотна — просто пошли наброски карандашом на разные исторические сюжеты, потом распустились на палитрах краски, натянуты были на подрамники холсты.

Карл Павлович весь подсобрался и на фигуру даже стал поджар, глаза зорко, с прищуром оглядывали лицо Алексея Алексеевича:

— Так... Пересядьте-ка вот сюда... Нет, нет, никаких парадных костюмов — только в халате, по-домашнему я намерен вас написать.

В левой руке табакерка, правая покоится на крышке стола, лицо чуть усталое, и где-то в уголках губ прячется ироническая усмешка.

Облик схвачен. Теперь не дать бы собственному настроению уйти, испариться, такое, увы, с ним часто случается, поэтому, если Алексей Алексеевич не возражает, сеансы будут продолжительные и каждый день.

— Затемнил! — поморщился он, отойдя от холста. — Как теперь, после «Помпеи», трудно писать! Так и кажется, не сумеешь оправдать надежд.

Почти каждый день толпами валили художники — бывшие приятели по академии, почитатели и даже незнакомые вообще персоны. Но в Брюллова вселился сам чёрт — не мог оторваться от палитры.

За портретом Перовского последовало полотно с изображением Алёши Толстого: продолговатое лицо, взгляд устремлён куда-то вдаль, в руках охотничье ружьё и рядом — голова спаниеля...

Брюллов, казалось, настолько прижился, что сам считал себя чуть ли не членом семьи. Аннет бесцеремонно обращалась к нему за советами, в каких нарядах ей лучше позировать и надо ли, чтобы и на её портрете оказалась собачка.

Однако в одно прекрасное утро обнаружилось: постоялец исчез. Все холсты, подрамники, ящики с красками и вазы с кистями были на месте, а его самого простыл и след.

В ту пору как раз из Петербурга прибыл Пушкин, и Нащокин, у которого он по обыкновению остановился, тут же начал с разговора о знаменитости.

— Представь, не встречал я такого ловкого, образованного и умного человека, — не мог сдержать восхищения Павел Войнович. — У нас на Москве, где привыкли к чинопочитанию, даже забыли, что он, Брюллов, сам чину никакого, даже не коллежский асессор! Что он гений, нам это нипочём! Важно, что картина его — у царя... А тебя, то есть твои творения, понимает и удивляется равнодушию русских относительно тебя. Он сказал мне, что очень желал бы с тобою познакомиться, и просил у меня к тебе рекомендательного письма. А ты — и сам здесь! Так что, думаю, теперь сойдётесь...

У Витали и встретились. Оба невысокого роста, живые, ловкие, как сказал бы Павел Воинович. Только, в отличие от поэта в строгом сюртуке, художник — в сюртуке свободного покроя, ворот тонкой батистовой рубахи повязан чёрным широким бантом.