Александр Артищев: Гибель Византии

Мехмед ограничился лишь тем, что насмешливо бросил:

— Странно, что мои доблестные и очень жадные до добычи воины не польстились на эти сапоги.

На лицах сановников засветились подобострастные ухмылки.

— Что прикажешь делать с телом убитого, повелитель? — Саган-паша чувствовал себя героем дня.

Мехмед попытался было придать своему лицу суровое выражение, но усталость и безразличие одержали верх.

— Отрубите голову, насадите на шест и пронесите по всем главным улицам в надзирание остальным, — хмуро бросил он и отвернулся в сторону.

Но не успел его конь сделать и несколько шагов, как султан резко натянул поводья и оглянулся. К телу императора уже приближался широкоплечий янычар-онбаши, растягивая губы в ухмылке. Вот он подошел вплотную, расставил ноги, наотмашь замахнулся ятаганом…..

— Останови свою руку, ничтожный! — со сверхъестественной силой загремел чей-то голос.

Окружающие вздрогнули от неожиданности и попятились; онбаши испуганно подпрыгнул и выронил оружие. И потому, как все взгляды устремились на Мехмеда, султан понял, что эти слова сорвались с его языка.

«Это не я! нет, не я…..Высшие силы вещают моими устами!» — с суеверным ужасом подумал он и пересилив себя, стараясь сдержать дрожь в голосе, отрывисто заговорил:

— Я передумал. Зовите сюда греческих священников. Пусть подберут тело и похоронят его по своим обрядам.

Резко вытянув коня плетью, он помчался прочь от этого места.

Мегадука был схвачен почти у самых дверей своего дома. К тому времени из десятка воинов, вместе с ним пробивавшихся в город, осталось только трое — прочие затерялись в объятой паникой толпе. Но эти трое были верны до конца: когда им путь преградили турецкие пехотинцы, они не обратились в бегство и отчаянно защищались до тех пор, пока все не полегли у ног мегадуки.

— Сдавайся, гяур! — завопил рыжебородый десятник, замахиваясь саблей.

Нотар поколебался, оглянулся по сторонам, безнадежно пожал плечами и бросил меч на землю. К нему тут же подскочили, заломили руки за спину и принялись срывать с димарха плащ с вышитым на материи родовым гербом и пурпурной каймой по краям — знак высокого положения его владельца.

— Аллах милостив к нам! — самодовольно заявил онбаши, примеряя на себя похищенный плащ. — Нам в руки попался какой-то знатный гяурский бей! Ведите его к остальным и не спускайте глаз. За этого старика султан отвалит нам много золотых монет.

Остаток вечера и всю последующую ночь Нотар провел на охапке соломы в душном и тесном, пропитанном испарениями человеческих тел подземелье. Угольный подвал, превращенный в темницу, был до отказа забит пленными горожанами; среди них было немало раненых и умирающих.

До самого утра мегадука не мог сомкнуть глаз. Не стоны, не жалобы и не причитания, не надрывно-захлебывающийся детский плач мешали ему хоть на мгновение забыться сном. Потрясение едва не лишило его рассудка. Сильнейшее возбуждение то охватывало его, то сменялось апатией; он беспрерывно бормотал себе что-то под нос, время от времени вскакивал с места, сжимал голову руками и вновь опускался на свое убогое ложе. Он не понимал, не мог придти в себя от горестного изумления: как быстро изменилась жизнь, в какой непостижимо краткий миг безвозвратно схлынуло в прошлое всё то, что еще не так давно являло собой весь смысл его существования!

Еще вчера влиятельный сановник, один из богатейших людей Империи, ведущий свое происхождение от знатного и древнего аристократического рода, сегодня он оказался низведен до уровня простой скотины, раба, вместе со всеми прочими ждущего своей продажи. В отличие от многих, Нотар не тешил себя пустыми иллюзиями. В глазах всего мира и, прежде всего в своих собственных, он — никто, мертвец, забытое имя на могильном камне. И если с этим еще можно было смириться, то мысли о семье приводили его на грань исступления. Беспомощная жена, сраженная давним и неизлечимым недугом, малолетний сын, его плоть и кровь, что станется с ними? Почему все напасти выпадают на долю беззащитных? Как может быть так несправедлив Господь?

Ведь он, Нотар, изо дня в день остерегал, предупреждал, втолковывал и без того всем очевидные вещи. Ему, как и другим, не чужды человеческие чувства, он может понять и принять идею самопожертвования. Но ставить на карту жизни своих близких? Можно ли назвать героем человека, грудью пытающегося остановить полет пушечного ядра? Опьяненные собственной удалью византийцы, презрев благоразумие, вознамерились воспрепятствовать Року и полегли все разом, в один день, стертые с пылью веков его неотвратимой властью.