Владимир Кочев - Сожженная рукопись

Но вот и опять протока, вода быстрей пошла. А вот и река наша. У дяди Санутко тут место заветное было. Мы и приплыли туда. Он и мне удочку приладил. Но ждать надо, как поплавок дёрнется, и не робеть – рыбку из воды вытягивать. Вот поплавок дёрнулся и рыбка повисла на удочке дяди Санутко. Вот и у меня дёрнулся, я вытащил, но рыбки на крючке не было.

«Рано дёрнул, поспешил, но ничо, поднатореешь», – успокаивал он меня. Следующую рыбку мы вытащили вместе. Серебристые рыбки будто сами выпрыгивали из воды. А я больше смотрел, как он их вытягивает. По берегу бегал, из песка дома строил да в воде, где совсем мелко, бразгался. Незаметно время на рыбалке уходит. Солнышко к паужне в зенит поднялось. И мы уж почти ведро рыбок наловили. «Хватит на пирог, и на уху хорошую наберётся», – весело похвалил меня Санутко. И мы поплыли обратно. Болото теперь нас не страшило. Я тоже весело кричал: «Ого, го, го, го, гооо!»

Уху хлебали и все её хвалили. Я и Санутко, как рыбаки, сидели вместе.

А к утру, как все проснулись, мама стара вытащила большой пирог из печи. Макнула гусиные перья в молосное масло, помазала и закрыла его полотенцем, вышитым красным узором. «Пущай отдóхнет», – сказала она. Наконец Санутко снял верхнюю корку. «Рыбки в очередь стоят», – заметил я. Все отчего-то засмеялись, стало весело.

В каждой избе деревенской,

Живёт домовая душа.

А однажды случилось так, будто я на всём белом свете один очутился. Все разошлись по работам, даже Любка в огороде копалась. И бычок Борька на другую полянку ушёл. Тихо стало, и дурить неохота. Я смотрел вокруг – на землю, на небо. И меня будто что-то разглядывало. Бродил, бродил бездумно и зашёл в избу. И она без людей не такая, будто живая, задумалась да говорит по-своему. Нет-нет, да что-то послышится. То тут, то там скрип, а то и дыхание. Дома, оказывается, тоже живут, своё дело делают. И старятся, как бабушки. А Матерь Божья с божницы смотрит добро и строго. «Давно, давно всё было, и будет, и не кончится», – говорит она без слов.

Но вдруг заскочила Любка, сохватала крендель из печи, жуётся, убежала вприпрыжку. Сбила мои думы, и изба затихла.

«Здесь будем жить», – решил я. Папке скажу – в бараке плохо. Я оглядел избу: хоть и мала она, всем места хватит. Вот тут в углу на шорном местечке папка чеботарить будет. Вот тут в пече табашникам отдушина есть. Лавка слева для гостей. На ней и можно прикорнуть-уснуть. Гришка как-то поздно пришёл, спал. А для дорогого гостя – место в красном углу. А зимой на печи мама стара говорит, что свои «стары кости греет». Жарко – на голбчик-придел катись. А на западёнку, говорят, пьяного валят. А летом на полу всем места немеряно. А нам на полатях лучше всех. Дури, никто не счувает. А мамке с папкой в сенях, просторно, не жарко.

А добро складывать кругом полок полно. Вон там конторка, а тут грядка, косинка, брови. Все нужные полки название имеют. Около печи рукомойник и рукотёрт вышитый висит, и мыло духовое мама стара для городских гостей выставила. В переднем углу полка-божница, на неё лампадку ставь. А зашёл в избу, лоб перекрести. Мама стара говорит, так ране было.

Тут и еды всегда много – в огороде само растёт. В магазин не ходи, очередей нет. А мёд – конфет слаще. Пчёлки сами приносят, только злить их не надо – жалятся. И люди все добрые – родня. А чтоб чисто в избе было, голик в уголке стоит. Мети да мети. «Ну что ж, – думал я, – скажу папке».

Вспомним дни боевые,

На заре юных лет,

Все мы были лихие,

Вспомним тех, кого нет.

Отец в саманухе приладил в окошечке красное стекло, и мы там проявляли фотографии. Бумага белая лежит в ванночке в проявителе, и вдруг появляемся на ней все мы. Все улыбаются, одна Любка на всех фотокарточках получилась мутная. Папка говорит, это потому, что она на месте не сидит, вертится.

Листочки развесили сохнуть. Вот и всё, дело сделано. А пока мы ходили с папкой просто так. Тут места много. На задах огорода – как в лесу настоящем. И трава высокая, и деревья всякие и речка Переплюйка. В деревне везде хорошо.

«Папка, давай останемся жить здесь, в город не поедем».

Отец умел слушать, и даже соглашался. Но делал по-своему. На этот раз он помолчал, а потом, прижав меня к себе широкой ладонью, сказал:

«Пойдем-ка завтра в поход в Городок к товарищу моему, воевали вместе».

«Пойдём, папка, пойдём», – обрадовался я. Я любил войну, два раза кино «Чапаев» смотрел. Идём по деревне военным шагом, я и барабан взял. До городка три километра, но нам, красноармейцам, это пустяк. В центре села к красивому дому подкатила бричка, и оттуда выпрыгнул дядька. Он одет был как чапаевец, с наганом в кобуре, только шашки не хватало.