Александр Брит - Когда запоют снегири

– Пук пук, – произнес, со странным оскалом, который в другой ситуации можно было принять за добродушную ухмылку, дородный немец средних лет, стоящий впереди, одновременно тыча стволом винтовки в лицо безоружного пленника. Сознание вполне окрепло, хотя боли в голове стали какими-то резкими. Мозг работал исправно, и, расценив действия немца как угрозу расстрела в случае неповиновения, заставил, превозмогая боль, встать на ноги. Правая нога подчинялась хотя и судорожно подрагивала, но все-таки опереться на нее полностью мешала какая-то тягучая, ноющая боль. Один из немцев, наигранно изображая услужливость и бормоча при этом, что-то на его взгляд, весьма остроумное, вызвавшее у двух других его спутников достаточно сдержанный смех, сунул в руки Петра кривую сучковатую палку, предварительно довольно артистично продемонстрировав, как ее использовать. Это придало дополнительный импульс веселью. – Ржете суки; – с хрипом выплеснулась всплывающая, дурманящая разум ярость, по-видимому, проявившаяся в его взгляде или намеке на угрожающее движение, потому что, в следующее мгновение вновь лязгнул затвор, и он получил не очень сильный, но достаточно болезненный удар в спину, что заставило его опереться на импровизированный костыль. И это последнее в его понимании как ничто другое означало, почти что окончательное и полное смирение. От осознания собственного бессилия и явного превосходства этой отлаженной, адской, разрушительной машины, огромным катком давящей его, его землю, его армию, его города и села, его страну, Петра накрыла мелкая дрожь. Тем временем, сзади послышался не внятный окрик, напоминающий какую-то команду, после чего в плечо слегка подтолкнули, и это приходилось воспринимать, как единственный, и неоспоримый, свершившийся факт; дорога в неизвестность и неведомые испытания, дорога в срам и унижения, дорога в плен открыта.

Он плелся уже около получаса. Ходьба, как ни странно, несколько облегчила его физические страдания. Толи боль в ноге действительно поутихла, толи сработал появившийся неизвестно из чего, действенный механизм привыкания. Так или иначе, но боль в эти минуты была хоть и достаточно ощутимой, но все-таки сносной, что позволяло, хромая на правую ногу, идти не получая тумаков в спину. Маршрут пересекал однопутную, извилистую железную дорогу в том месте, где она, огибая довольно протяженный березовый колок, уходила резко вправо. Сразу за поворотом чуть вдалеке виднелись дымящиеся, оскалившиеся, замысловатыми рваными пробоинами вагоны поверженного пассажирского поезда.

– За лошадей головой ответишь; – вновь выскользнула из глубины памяти, странная, как заклинание абракадабра, разбавленная идущим из той же глубины, звуком пикирующего самолета. Теперь он вспомнил все: Как ожидал в течение нескольких часов политрука Полянского, который уйдя на несколько километров вперед, занимался каким-то важным делом. Вспомнил, как ожидая командира наспех стреножив и расседлав лошадей в самой непроглядной лесной чаще, дремал, при этом умудряясь прислушиваться к приближающейся канонаде. И как этот до безумия перепуганный политрук орал на него, тряся пистолетом зажатым в детском кулачке, грозя расстрелять на месте по закону военного времени за то, что лошади оказались расседланными, и по этой причине не были готовы к мгновенному отходу. Вспомнил, как политрук выронил из крохотной не очень умелой руки свой пистолет, пытаясь на скаку, для чего-то извлечь его из кобуры, и что бы исправить ситуацию на мгновение приостановился. Но вероятно осознав тщетность поиска небольшого предмета в густой траве, и учтя фактор времени, с силой пришпорил разгоряченного коня. Политрук спешил. Спешил, когда отдав команду, – за мной, – поскакал в сторону, противоположную месту расположения их батареи. Спешил, когда приближаясь к остановившемуся поезду на скаку объяснял маневр, – у меня важное и секретное задание, а на тебе лошади. Спешил, когда заскочив на подножку последнего вагона отправляющегося поезда, визгливо выдавливал из себя, – за лошадей головой отвечаешь. Когда через некоторое время началась страшная бомбежка, Петр понял, какое и чье важное задание должен был выполнить младший политрук Полянский. Этот тщедушный, изрядно начитанный, курчавый почти еще мальчик, ежедневно вбивавший в заскорузлые мозги красноармейцев очень важные идеи, касающиеся только одного, как правильно Родину любить, в ту минуту способен был выполнять команду, или просьбу, или заклинание только одного единственного человека. Он слышал только его, самого умного, самого справедливого, самого важного для него командира, собственную мать. Ведь она, без сомнений, провожая сына на войну, сквозь слезы умоляла; – сыночек, постарайся остаться живым, – и ему было плевать на все другие команды, их просто не существовало. И что из того, что на самом деле, за эти долгие два не полных страшных месяца бомбежек, крови, грязи и смрада, два месяца упорных боев и тягостных отступлений, было отдано и получено столько приказов, что и не счесть. И он, вчерашний комсорг, какого-нибудь факультета философии, не только был обязан проводить разъяснительную работу среди бойцов, что и выполнял с запредельной ретивостью. Нет, он и сам, наверняка был убежден в том, что каждый приказ должен быть выполнен любой ценой. А цена была такая неподъемная, такая высокая, дорогая цена, и платили ее ежедневно на его глазах десятки бойцов, казалось без всякой гарантии хоть как-то повлиять на ход происходящего. Внезапно Петру пришла в голову неожиданная мысль; – ведь он сегодня дважды был в шаге от смерти. Но от осколков бомбы спасло тело поверженной лошади, а незадолго до того, политрук не смог справиться, со своим оружием, теперь уже понятно для чего выхваченным из кобуры. Ведь тот сделал выбор и ему в этом не нужны были попутчики, а тем более свидетели. Одно оставалось не ясно, помог ли этот выбор уцелеть в огне? Это вряд ли. А у самого Петра, в сложившихся обстоятельствах, не было, ни возможности, ни права на выбор. И это, наряду с тем фактом, что он еще жив, и почти здоров, приводило его в непонятное смешанное состояние полного смятения. Не было ни радости, ни печали, его поглотила тягучая, удручающая, мрачная тоска, убивающая волю к жизни. Даже тогда, когда под обстрелами и бомбежками приходилось гнать лошадей тянущих за собой уцелевшие в жестоких перестрелках орудия, не было так скверно на душе. Да, в любой момент упавший неподалеку снаряд или бомба могли разорвать тебя в клочья, или покалечить. Но страх, уже не сковывал твоих движений и мыслей, как в самых первых боях, а наоборот, заставлял действовать стремительно и слаженно, насколько позволяла ситуация. А ситуация, как правило, заставляла, насколько возможно скорее поменять дислокацию, дабы твои командиры да и весь уцелевший расчет вместе с тобой, могли более надежно использовать вверенное вам всем орудие. Ты дважды уходил от опасности попасть в окружение. В первый раз вам удалось это сделать почти без потерь. Батарея прорвалась в полном составе, за исключением утраты одного разбитого орудия, да гибели двоих бойцов. Но в следующий раз, при выходе из стремительно сжимающегося кольца, ты уцелел среди немногих. Погибло больше половины, личного состава батареи, в том числе ее командир, капитан Булавин, да еще два офицера. Раненые наверняка попали в окружение и были пленены. Лишь несколько из них, в основном с легкими ранениями, проскочили вместе с другими «везунчиками». Вы смогли вывести всего два орудия, в том числе и сорокапятку твоего расчета. Но выпрыгнуло, вместе с этим орудием через горлышко вас двое здоровых, кроме тебя еще сержант Протасов, да раненый в левую руку, кажется на вылет, красноармеец Демирханов.

Читать дальше