Валерий Есенков - Превратности судьбы, или Полная самых фантастических приключений жизнь великолепного Пьера Огюстена Карона де Бомарше

Но по своему обыкновению присоединяется тайно. Он продолжает задушевные беседы с Пьером Шарлем Боденом. По всей вероятности, ещё кое с кем, имена которых можно только предполагать. Беседует без свидетелей. Дома. В гостях, если там все свои, а в других местах он из принципа не бывает. Он составляет для него речи, которые депутат с жаром произносит с трибуны. О свободе культов, которые притесняются Директорией. О свободе печати, которую Директория в принципе не способна терпеть. О чудовищной растрате народных денег, которую Директория вменяет себе, очень похоже, в обязанность. О нерадении. О бестолковости в делах. О бедах отечества. Но с неизбежным пафосом мира, с постоянным заявлением, что Директория и сама всё это может понять и всё изменить, с предупреждением ей самой, что не следует направо и налево кровь проливать, когда нет для неё серьезных угроз:

– Мужайся, Директория! Если Республика выбралась живой из Робеспьерова ледника, как можешь ты опасаться, что она в смертельной опасности, когда правишь ты, в согласии с Конституцией?

И по всему видать, игра ведется нешуточная. У него опыт большой. Он понимает это лучше других. Натурально, он в таких играх всегда рисковал, но при королях рисковал он только свободой, а нынче на кону его голова. Напряжение страшное, а ведь уже и возраст не тот. Ночью с шестого на седьмое апреля он теряет сознание. Довольно надолго, по счастью, не навсегда. Приходит в себя и понимает, что это первый сигнал, ведь он образованный человек, начитанный во всех областях. Надо остановиться, но он остановиться не может.

Биографы пожимают плечами: ведь вот до чего доводит обжорство! Обжирается черт знает где. Обедает и ужинает с записными гурманами. Философствуют, что, мол, частенько интеллектуалы не равнодушны к яствам земным. Глупо, конечно. Стыдно читать.

От обжорства-то ему не трудно избавиться, да и нигде не видать, чтобы его склонность хорошо и плотно покушать было обжорством Пантагрюэля. Он заговора не может оставить, а заговоры наносят здоровью куда больший вред, чем поросенок под хреном. К тому же нельзя исключить, что он его мозг, ведь в нем участвуют новые, в политике случайные, недавние люди, без опыта, без навыка, а подчас без больших и высоких идей, всего лишь оскорбленные тем, что их отпихнули, не поделились, не кинули куска пирога.

Все его действия скрыты очень умело. Завеса слегка приоткрывается, и приоткрывается лишь тогда, когда ему это нужно. В начале мая 1797 года, к примеру, он пишет Евгении. На первый взгляд письмо сугубо личное, мало значительное. Сообщается о здоровье, второй, мол, сигнал:

«После ночи с 6 на 7 апреля, когда я надолго потерял сознание, – второй сигнал, поданный мне природой за последние пять недель, – состояние мое улучшилось. Жду присылки растительных порошков. То ли мне придает силы время года, когда всё пробуждается, то ли меня подстегивает жар, но я смог, мое дорогое дитя, осуществить множество дел, приняв все меры предосторожности, чтобы ты могла пожать плоды моих трудов. Доверься своему отцу!..»

Множество дел? Да ещё приняв все меры предосторожности? Любопытно, что за дела! Первое дело как будто лежит на поверхности. Пятого мая Французская комедия возобновляет «Преступную мать». Очень возможно, что он в поте лица потрудился на репетициях, но ведь инициатива постановки исходит не от него. Настроение публики уже изменилось. Дорогие сограждане вдоволь нагляделись на долгожданную прелесть новых порядков. Кровь, запущенность, безобразия новых властей по горло насытили их. Они тоскуют по прежней жизни, тоже не очень устроенной и благополучной, зато спокойной и довольно благоприличной. Теперь им приятно видеть благородных аристократов, хотя бы на сцене, так им осточертели грязные санкюлоты, которые дорвались до власти и творят чудеса, столь противные здоровому чувству и здравому смыслу. Они воздают освистанному автору почести, какие прежде воздавали только Вольтеру. Зал встает. Аплодирует ликующе, долго. Его вызывают. Он из принципа никогда не выходит. Его чуть не выталкивают на авансцену. Он признается:

«Меня изнасиловали на первом спектакле, как юную девицу. Мне пришлось появиться между Моле, Флери и мадам Конта. Мне, который всю жизнь отказывался уступить этому требованию публики, на этот раз пришлось сдаться. Долгие аплодисменты заставили меня пережить совершенно дотоле не ведомые чувства…»

Замечательно хорошо! Автору воздают по заслугам. Меры предосторожности-то причем? А если поглядеть, так очень даже причем. Ведь премьера обязывает. Триумф обязывает вдвойне и втройне. После премьеры назначен роскошный обед. По первому взгляду, обед как обед. Обыкновенный обед. После премьеры такие обеды устраивают всегда, даже если спектакль провалился. И сообщает о нем Пьер Огюстен своей беременной дочери в стиле легкого балагурства: