Валентин Пронин - Полет орла

И все-таки некоторые отказывались отправляться на заработки в Ржев, куда Сеславин приказывал им ходить на отхожие промыслы. Ржев – город торговый, в свободное от полевых работ время, по мысли Сеславина, крестьяне могли бы улучшить свое состояние и, соответственно, повысить доход помещика. Не хотели – непривычное дело, хлопотное. Злились мужики, протестовали. Как будто не знали, как расправляются у иных бар за неповиновение. Отвыкли с прежним хозяином, а на нового кидали взгляды исподлобья.

– Ишь, армейщину тут приехал разводить… Мы, чай, не на войне, не на царской службе… – судили-рядили между собой. – С французом воевал, говорят, лихо… В генералы вышел… А мы те не французы, нас с земли не сгонишь в чужие края… Мы здешние…

Для облегчения полевых работ Сеславин завел редкие по тем временам в России машины. «Введение машин заменяет каждая четырнадцать человек, молотьба идет скорее, трудная работа цепами уничтожена, – сообщал он ржевскому предводителю дворянства. – Жатвенные машины заказаны, трудная работа жатвы будет также уничтожена».

Однако мужики были недовольны: чтобы работать на машине, нужно сперва обучиться, а этого не хотелось, учиться-то, особливо с похмелья. Некоторые из крестьян в виде протеста тянули время с уборкой урожая на помещичьих угодьях, да и свое хозяйство вели так, чтобы, полностью разорившись, перейти на содержание барина. Не очень многие, но находились этакие ловкачи.

Наконец терпение у привыкшего к военной дисциплине Сеславина иссякло. Он применил «внушение» розгами, а самых дерзких и отчаянных отдал в рекруты и сослал на поселение. Что ни говори, а герой-партизан был помещик и вообще – сын своего времени.

Дело дошло почти до бунта, но в конце концов мужики осознали: у нового барина-генерала нрав крутой и непреклонный. Но – справедливый, что правда, то правда. Словом, хозяин пришел настоящий, не бывший арендатор, тяпа-растяпа. Пришлось покориться, и вроде всё улеглось.

Переименовав свое сельцо в Сеславино, отставной генерал зажил уединенно, почти не заводя знакомств с местными помещиками и редко куда-либо выезжая. Он полностью погрузился в заботы по ведению хозяйства. Его считали мизантропом. По слухам, поведение его было невежливым даже по отношению к дамам. Но письма Сеславина к жене брата Софье Павловне и к своей любимой племяннице Марии Николаевне Огарёвой – любезны, ласковы, задушевны. Ему претило общение с соседями-помещиками и их женами, раздражали меркантильные разговоры, уездные сплетни и неумеренное возлияние домашних наливок.

«Вы желаете знать о моем житье-бытье? – писал он любимой племяннице Марии Николаевне. – Извольте, я удовлетворю ваше желание. Земледелие, сообразно нынешнему состоянию науки, раздел земель с весны до осени и борьба с невежеством, что жесточнее всякой другой борьбы, – суть всегдашние мои занятия. У нас здесь погода стоит прекрасная, призывает в поле для обозрения работ, и, как некто сказал: “Взгляните на сии бразды, возделываемые земледельцем, на них зреет слава и величие государства”».

И действительно, во время полевых работ, Сеславин вставал рано утром, верхом объезжал свои владения, которые он значительно увеличил. Его сопровождал давний его слуга, толковый и опытный Василий, да еще один помощник, наподобие учетчика и канцеляриста. Крестьяне привыкли к строгим требованиям помещика Сеславина, и урожаи на его землях значительно улучшились.

Кроме того, он неизменно прогуливался в своей заповедной березовой роще, где сияние исходило в погожие дни от колоннады белых стволов, где летом беспрерывно звенел птичий хор и томительно-сладостно пахло земляникой. В сильную летнюю жару Александр Никитич сидел в избранном заранее тенистом месте у речки Сишки, там, где у берега бил ключ и скатывался студеным ручьем. Старые раны в жару нестерпимо болели, и он искал спасения в прохладе.

Сеславин, как он привык с молодых лет, много читает. «Чтение, книги – единственная страсть моя», – неоднократно повторяет он в своих письмах. Он собрал прекрасную библиотеку, состоящую в основном из исторических и военно-исторических книг – от «Записок о Галльской войне» Юлия Цезаря до пресловутого французского военного теоретика Жомини, над которым подшучивал в стихах Денис Давыдов, а также таких, как Кох, Лористон и многих других. К литературе художественной он относился гораздо прохладнее. Стихи считал несерьезным чтением, забавой. У него остался литературный вкус человека XVIII столетия, когда «властителями дум» были Монтескье, Шатобриан, Руссо. «Новую Элоизу», «Исповедь» Руссо Сеславин перечитывал многократно.