Елена Криштоф - «Для сердца нужно верить» (Круг гения). Пушкин

Строчки набегают друг на друга, приплясывают, стремительно запоминаясь:

Дальше ещё хуже; явившись наконец в отечество после очередного конгресса, усмиряющего или перекраивающего Европу,

Склонность царя к обещаниям, в которые он сам давно не верил, пожалуй, главное обвинение «Сказок». Собственно, оно обозначено в самом заглавии. Уже одна эта прозорливость молодого Пушкина дорого бы ему обошлась, но в стихотворении был ещё и переход на личности: критиковалась не только идея. Создавался осязаемый, безусловно непривлекательный, облик Александра Павловича. Нет, такие строчки мнительному и мстительному человеку из рук в руки не передают. Да ещё с просьбой не строго наказать автора!

Но почему бы не выдвинуть другую версию: о кочующем деспоте могли всё-таки донести царю. Кто-то оказался удачливее Фогеля, хитрее генерал-губернатора...).

Самодержавная власть сама по себе способна развратить самую недюжинную натуру. Ни достаточное образование, ни удачный генотип не в состоянии побороть могучую силу бесконтрольности. А тут ещё уверения, что ты помазанник Божий, и постепенно приходящая убеждённость, что так оно и есть. Ты избран и благословен свыше, и, следовательно, любой твой поступок заранее одобрен, если не продиктован оттуда...

Историки склонны считать Александра I самым умным из Романовых (не беря в расчёт, разумеется, Петра I) и самым образованным. Что же сломило его, заставило вспоминать как властителя прежде всего слабого и лукавого? Как человека лицемерного, даже двоедушного?

Лицемерию было у кого учиться. Как известно, Александра воспитывала его бабка, Екатерина II. Та самая, которая восклицала: «Власть без народного доверия ничего не значит для того, кто хочет быть любимым и славным. Свобода, душа всех вещей! Без тебя всё мертво». Однако именно при этой «поборнице» свободы несколькими указами крепостным было запрещено под страхом наказания кнутом и вечной каторгой подавать жалобы на своих господ. А указом от 17 января 1765 года помещику дозволялось отсылать своих людей на каторжные работы «на толикое время, на сколько помещики их похотят, и брать их обратно, когда пожелают». Всё это без суда, без разбирательства. Так просто, оттого, что угрюмой показалась физиономия или завидной красота...

Укравшая трон у своего мужа (убив его), а потом и у сына (отстранив его от дел, почти заточив в Гатчине), писавшая «Наказ», ведущая счастливые войны, прикреплявшая к земле дотоле вольных украинских хлебопашцев, состоящая в переписке с французскими просветителями насчёт прав человека, не краснея менявшая любовников на всё более молодых, сославшая Радищева и Новикова, купившая библиотеку Вольтера и в действительной жизни способная на то, что она сделала для Маши Мироновой, императрица эта была не просто лицемеркой, но лицемеркой могучей.

Двойная игра её никогда не смущала, наоборот — веселила. Скорее задумчиво, чем огорчённо, она говорила о своём внуке: «Этот мальчик весь скроен из противоречий». Пальцы её при том медленно развязывали толстые голубые ленты под подбородком. Александр боялся этого подбородка, почти загнутого крючком, боялся её беззубого целующего рта. Он боялся, но умело скрывал страх. Был любезен, и как бы доверчивая безоблачность лежала на его круглом миловидном лице.

В хмурой Гатчине он бывал редко. Судорожная чёткость приказов, движений, просто фраз — всё в Гатчине говорило о напряжении давно прижившегося, затаённого страха. Тёмная вода недоверия была здесь особенно темна, как в осенних прудах, отражавших изломанные силуэты елей и лиственниц.

Он стоял над таким прудом и думал об отце. С самого раннего детства ему внушали, что отец его не способен управлять государством и стоит между ним и троном.

Он бросал камни в воду, наблюдая, как расходятся круги. Потом вывернул ладони, посмотрел на свои маленькие белые руки, слегка испачканные. Круги, всё увеличивающиеся, доходящие до берега слабой волной, смутно пробудили в нём какую-то мысль о власти. Он не смог бы точно сказать какую, но думал об отце. Отец был узкоплеч и слабогруд и, наверное, именно поэтому любил становиться в позу, которая казалась ему величественной: выставив худую ногу, откинув голову в пышном парике.