Елена Семёнова - Претерпевшие до конца. Том 2

– А что – Маша? – осторожно спросила Аня.

Саня болезненно подёрнул плечами:

– Убили Машу. Она с первых дней войны на передовой в госпиталях служила. И муж её тоже. Под Сталинградом погибла сестричка… Ни могилы, ничего не осталось. Только дочка их. Муж-то Машин в плен немецкий попал, а из него – в советский. Так и сгинул где-то в Норильске. Дочку теперь свекровь воспитывает. Я иногда навещаю их. Хорошая девочка, правда, на Машу мало похожа, больше на отца.

– Да, мало нас в жерновах уцелело… – грустно проронила Аня.

С кладбища она, несмотря на отговоры Сани, отправилась к Варсу и в родной своей квартире обнаружила нетронутую библиотеку, что немало обрадовало её. Среди многочисленных книг, в строгом порядке расставленных на полках, было две драгоценные: рассыпающийся от ветхости томик Зайцева, принадлежавший Надежде Петровне, и большой иллюстрированный том Пушкина, под обложкой которого были сокрыты рождественские письма отца матери и его фотография. Эти две книги и забрала Аня для сына.

Так как на дворе стояло лето, Алёша гостил у тёти Мари, недавно обосновавшейся в деревне неподалёку от Глинского и работавшей там фельдшером. Там же гостили дядя Серёжа с Таей. В Москве ничего более не держало Аню. В ней она чувствовала себя чужой, с горечью видя, как изменился город её детства и юности. Более двухсот церквей были стёрты с лица земли без следа. Прочие переделаны, до неузнаваемости изуродованы. Даже Страстной монастырь, несколько лет служивший для вывешивания на его колокольне портретов и плакатов, был взорван и заменён очередным уродливым кубом – кинотеатром. Однотипные безликие коробки – венец архитектурной мысли советских горе-зодчих – повсюду теснили старую Москву, оставляя ей до времени лишь островки, теряющиеся за каменными глыбами. Не пощадили и бульваров, летом дававших москвичам живительную прохладу, вырубив без жалости древние липы, «ненужные пролетариату». Война помешала возвести на месте взорванного Храма Христа Спасителя многометровое капище, реализовать намеченный проект «Новой Москвы». Помешала она и уничтожению Елоховского собора и Воскресения-на-Крови в Петербурге. Но как же много было утрачено безвозвратно!..

С печалью посмотрела Аня на здание консерватории, на Большой театр и свой не состоявшийся театр Станиславского. Никто из старожилов теперь и не признал бы её…

Из Москвы она уезжала без сожаления. Впереди ждал Ярославль, малая родина родителей и сын, выросший без неё и, по-видимому, как отца с матерью, любивший дядю и его жену…

С детства Саня Надёжин опекал Анюту, как сестру, и в то же время таил в душе куда более глубокое чувство. Двадцать лет он ждал её возвращения, не оставляя поддержкой, но, когда увидел на перроне, онемел, поражённый переменой, произошедшей в её внешности. Теперь Саня не мог простить себе, что не сумел скрыть своего потрясения. А она заметила и, скрывая боль, нашла в себе силы пошутить:

– Возможно ль? Ах! Наина, ты ли!

Наина, где твоя краса?

Скажи, ужели небеса

Тебя так страшно изменили?

Саня обнял её, ничего не говоря, и она поспешно смахнула выступившие на глазах слёзы.

Уже по дороге в Ярославль, придя в себя, он сказал:

– Для меня ничего не изменилось, Анюта, ты должна это знать. Ты всегда знала, как я отношусь к тебе. И это отношение ничто изменить не может. И если ты только согласишься…

– Не надо, – быстро остановила его Аня, предостерегающе подняв руку. – Не надо, Саня. Это… жалость… А меня не нужно жалеть. У меня был муж, которого я любила и люблю, и большего мне не нужно. И самой большой радостью для меня было бы, если бы ты нашёл себе хорошую жену.

Саня попытался возразить, но она настойчиво продолжала:

– Твой отец был прекрасным человеком! И твой брат, и ты! И будет несправедливо, если ваш род пресечётся. Ты ещё далеко не стар, за тебя пойдёт любая! У вас родятся дети, ты будешь им прекрасным отцом, сможешь много дать им, а я, если пригласишь, стану им крёстной.

– Тётя Мари говорит то же, – вздохнул Саня, смягчаясь. – Что ж, я подумаю над вашим советом, коли вы так жаждете моего семейного счастья.

– Ты заслужил его, как никто другой. К тому же, повторюсь, это просто-напросто твой долг в отношении своей семьи.

Саня печально вздохнул. Дольше пятнадцати лет он не ведал покоя, ежечасно ожидая стука в дверь, переезжая с места на место, скрываясь в глуши. Военные годы оказались, пожалуй, даже легче. На передовой, когда подчас за сутки не удавалось прилечь ни на мгновение, оперируя десятки искалеченных людей за день, он не имел времени на тяжёлые мысли и страхи.