Галина Колесник - Твердь. Альтернативный взгляд на историю средних веков

И, в довершение ко всему, рядом был Эрвин, и чуткие пальцы с прежним вниманием и средоточием лежали на запястье больного. Но какая-то отрешённость, какая-то странная неподвижность лица, не отражали присутствия его самого…

Гедерик недовольно шевельнул рукой, и Эрвин «вернулся». И снова замерцал, оживая в таинственной глубине его насмешливых глаз, юный, дерзкий огонёк.

Эрвин лукаво подмигнул брату, а затем кувшину. Гедерик с удивлением и опаской проследив за его взглядом, неуверенно пробормотал, – «Но Дитрих запретил…»

«А, Дитриха», – с некоторой ленцой в голосе заметил Эрвин, – «Я послал туда, где ему самое место! И мы сейчас», – продолжал он поднимаясь, и расправляя плечи, – «Будем пить Твоё Здоровье!»

«Как я понял», – отвечал, оживая, Гедерик, – «Ты предлагаешь мне кутить всю ночь!?»

И Эрвин, усмехнувшись, учтиво-вежливо поклонился.

«Мы будем пить», – медленно и весело говорил он, распечатывая горлышко кувшина, – «Старое, доброе, италийское вино с лучших виноградников Калабрии. И всё это мы выпьем и съедим», – торжественно продолжал Эрвин, обращаясь к бульону и окороку, – «И закончим пировать на Восходе Солнца!»

«Почему же именно на восходе?» – настороженно глядя в разгорячённое лицо брата, тихо спросил Гедерик.

Эрвин повернул голову к окну, и глаза его сверкнули гневно и радостно.

«Твой Сын будет здесь с рассветом!»

…………………………………………………………………………………………..

«Чудесное вино!» – отставляя чашу, благодушно молвил разомлевший Гедерик, – «Горячее, словно сердце, и страстное, как любовь моей Мины!» Воспоминание о юной жене, умершей при родах и оставившей вместо себя только боль и разлуку, разлуку и боль, и еще, ставшего вдруг совершенно ненужным ему, Гедерику, младенца. Воспоминание жило в нём все эти годы, – тягостным, болезненным страданием, но и оно, почему-то, сейчас раздражало Гедерика, как когда-то, много лет тому назад, раздражал, доводя его до отчаяния и безумной злобы, – беспокойный плач новорожденного сына…

«Чудесное вино», – задумчиво отозвался Эрвин, не обращая внимания на терзаемого памятной тоской Гедерика, – «Горячее, как кровь, и сладкое…», – молвил он тихо и нежно, – «Как поцелуй Любимой…»

Гедерик поднял на брата изумлённые глаза.

…………………………………………………………………………………………

Догорали в окне последние звёзды.

И отступала Ночь.

И ускользала Тайна…

И молчание, воцарившееся в спальне, стало долгим и тягостным…

«Где мой Сын?» – глухо и мрачно произнёс Гедерик, – «Или ты „пророк-лжец“?», – в бессильной ярости продолжал он, вглядываясь в Чужое лицо брата. И закончил тихо и презрительно, – «Лжец!»

И, словно опровергая эти слова, где-то очень близко, где-то тут внизу, под стенами спящего Замка, весело и коротко пропел рожок и, едва помедлив, повторил уже долго и протяжно.

«Говард!» – неуверенно-напряжённо выдохнул Гедерик. И мгновение спустя уже молил и негодовал, – потому, что внизу не открывали, и, негодуя, хотел бежать сам и не мог. И Эрвин, высунувшись из окна, страшно и яростно кричал сонному, хромому Клевину, спешащему к подъёмнику, – «Тварь глухая! Сукин сын! Выгоню ко всем чертям!»

Но подъёмник уже заработал, опуская на противоположный берег, разделённого водой рва, – широкий, дубовый мост.

Нетерпеливые вороные взлетели на него и, выбивая подковами дробь, стремительно внесли всадников в распахнутые ворота Замка.

…………………………………………………………………………………………..

Замок ещё спал. И земля, и воздух вокруг были тихи и покойны. Всадники спешились, в недоумении, и некоторой тревоге, оглядываясь по сторонам. И смятение зародилось в глазах, и заплескалась, заметалась растерянность! Да, да, – те самые, весьма неприятные чувства, что овладевают людьми, которых не ждут…

Но их ждали! И уже нарастал, и, нарастая, катился из самых глубин Замка, – живой, человеческий гул голосов!

И отворялись, распахивались, разлетались в пух и прах, – верхние и нижние, чердачные и парадные, зальные и гостиные, спальные и кухонные, дворницкие, и с чёрного входа, – Двери!

И уже первая, выбежавшая из этого, вмиг очумевшего дома, из жаркого кухонного чада, немолодая, толстая кухарка Мадлена, присыпанная мукой, как рождественская коврижка, голосила на весь двор, будя своим воплем ещё не проснувшихся, – «Вернулись! Вернулись! Наши мальчики вернулись!» И бежала им навстречу, тяжело переваливаясь, словно большая, сдобная, творожная ватрушка. И плача, и смеясь, уже обнимала и целовала Говарда и Зигфрида, и снова Говарда. И шептала на ушко ему, и только ему одному, что, – «Доннер Ветер! И Гром её разрази! – если не будет сегодня на сладкое её любимцу, такой же самый, черничный пирог, что двенадцать лет тому назад она пекла к его отъезду! И он тогда, – «Ну вспомни! Вспомни! Ах, проказник! Весь, перемазавшись черничным вареньем, бегал пугать её на кухню!»