Игорь Малышев - Номах (Журнальный вариант)

Невыносим жар сгоревшей степи, но столь же невыносим и притягателен свет встающего, красного, как губы невесты, солнца.

Только бы дойти, только бы не упасть, бьется в каждом мозгу мысль.

Выжигает жар глаза, сердца и души. Но ни один не сворачивает. Только падают замертво или продолжают идти вперед.

— Народ! Земля! Воля! — нечеловеческим усилием исторгает Номах из горячей, как кузнечный горн, глотки, но слова падают безжизненные, как карканье ворона.

— Смерть… — шепчет он последним усилием, и поля неожиданно отзываются сухим шепотом, от которого кожа дыбится мурашками.

— Смерть!..

Пылает солнце над выжженной равниной.

Глух, страшен шаг едущих к нему.

Падает плетка из ослабевшей руки Номаха, падает револьвер.

У ахалтекинца подгибаются ноги, его водит из стороны в сторону.

Номах трогает повод, выравнивает ход.

Конь скулит в жизни лишь один раз. Перед смертью.

Отовсюду — справа, слева, сзади слышен Номаху скулеж коней. И звук этот действует на него так, словно его вдоль и поперек пилят большими двуручными пилами.

Он, крестьянский сын, не может спокойно видеть, как гибнет скотина.

— Скоро уже! — каркает он не столько людям, сколько коням.

Темнеет в глазах. Трудно дышать. Слепота и свет чередуются вспышками: черное, белое, черное, белое…

Пить больше не хочется. Кажется, он просто забыл, что в мире есть вода, и теперь умеет жить без нее, в огромном безводном мире пепла и жара.

Солнце все ближе и ближе. Оно растет, встает над горизонтом, отодвигает черное небо, заслоняя его собой.

Растет жар, идущий от солнца. Дымится форма на Номахе и его товарищах. Лопаются ремни и пояса, опадают в пыль кобуры и сабли.

Истлевает и падает упряжь коней, и они идут, больше не направляемые людьми, словно осознав цель похода и приняв ее как свою.

Бьют через все небо огненные молнии, трещат и лопаются скрепы мира.

Отряд Номаха въезжает в солнце.

Номах попал к ней с пулей в ноге и рубленой раной плеча.

Он едва-едва смог уйти по глубокому снегу от преследовавших его казаков. Помогли метель и выносливость коня.

Когда погоня отстала, Номах остановился, прислушался к свисту ветра, сквозь который едва доносились звуки выстрелов.

— Оторвался, — прошептал он, и усталость рухнула на него неподъемной тяжестью.

Номах пошарил по ноге, нащупал две дырки, из которых текло темное и горячее.

— Навылет…

В сапоге хлюпало.

Нестор засунул руку под полушубок, тронул плечо.

— Это ладно. Царапина.

За свою жизнь он научился отличать настоящие раны от пустяковых не хуже полкового хирурга.

Кровь текла по штанине, и он чувствовал, как вместе с ней выходят из него силы. Она быстро заполнила узкий сапог и теперь капала на снег крупными, тяжелыми, как черешня, каплями.

— Надо торопиться, — сказал он себе, зажимая раны пальцами и чувствуя, как легчает от кровопотери голова.

Измотанный, раненый, как и Номах, ахалтекинец шел, хромая и спотыкаясь.

Порыв ветра донес легкий, еле слышный запах дыма.

— Чуешь? Чуешь? — взволнованно пригнулся Нестор к уху коня.

Конь, похоже, и сам понял, в какую сторону надо идти.

— Что там? Костер, дом? Наши, казаки?.. — замельтешили в голове у Номаха вопросы.

Вскоре они остановились возле одинокого хуторка в три хаты. Окна одной из хат светились неярким теплым светом.

Номах подъехал к двери, постучал в дверь стволом револьвера.

— Кто? — раздался тревожный женский голос.

— Ты одна дома?

— А тебе что за дело?

Что-то в голосе женщины успокоило Нестора. Он снял пистолет со взвода, спрятал его в карман полушубка и осторожно слез с коня.

— Не бойся, хозяйка. Открой, раненый я.

— Так тут тебе не лазарет! Раненый он… Я не фершел. Езжай, куда ехал.

Номах стоял на одной ноге, привалившись к стене.

— Да, открой ты, бисова баба! — с усталой злобой негромко сказал он, и та, не решаясь больше перечить, открыла дверь.

Номах, едва ступая на простреленную ногу, прошел внутрь хаты, сел на укладку.

— Поди коня в закуту сведи. И окна подушками закрой. А то увидит еще кто…

— Да кто увидит? Метель такая, небо с землей мешается, — ответила хозяйка, однако же накинула шаль и повела коня за хату.

Когда она вернулась, он смог рассмотреть ее. Было ей лет двадцать пять, волосы темно-русые, лицо, как луна, круглое и, как луна же, холодное и отстраненное. Главное же, что бросалось в глаза, огромный, словно она запрятала под одежду мешок зерна, живот.