Игорь Малышев: Номах (Журнальный вариант)

— И-и! — кричит она, обозревая землю будто свою собственность.

Горит над пустельгой весеннее солнце. Играет на оперении хищника, просвечивает полупрозрачный изогнутый клюв.

Острый глаз пустельги видит под собой черную дорогу, пересекающую степь, топкие кочковатые полосы грязи, широко раскинувшиеся по обеим сторонам дороги.

Все тихо. Ничто не шевельнется. Только трепещут перья пустельги, прошиваемые ветром.

— И-и! — снова кричит пустельга.

Из-за горизонта появляется конная колонна. Медленно, словно попавшая в колею змея, движется по дороге. Чавкают по грязи копыта коней, сухо звякают удила.

Ветер размывает струйки табачного дыма. Круглые фуражки делают всадников похожими на грибы с непропорционально маленькими шляпками.

— И-и! — пронзительно кричит пустельга, то ли досадуя, что добыча слишком велика, то ли предупреждая о чем-то.

Колонна утомлена. Это видно и по шагу коней, и по движениям всадников.

От края до края земли растягивается колонна, и кажется, будто она охватывает всю планету.

Пустельга встревожена. Она не любит людей.

И вдруг грязная, покрытая кое-где водой обочина приходит в движение, словно оживает сама земля.

Сплошь в черноземе, восстают из грязи люди, выплевывают зажатые в зубах камышинки. Не отерев глаз, ощупью находят лежащие рядом, укрытые сухой травой пулеметы и начинают с колена стрелять по колонне.

Они почти не видят всадников, больше слышат. Слышат их крики, ржание их лошадей, как до этого, лежа под слоем грязи, слышали шаг их коней.

Равнину накрывает неистовый лай пулеметов.

Пустельга кричит, но голос ее тонет в грохоте. Она не понимает, что происходит, глаза ее широко раскрыты, голос хрипл.

Люди и кони падают, разбитые свинцом, предсмертно бьются на земле.

Пулеметчики швыряют гранаты, земляные деревья вырастают в одно мгновение посреди толпы всадников. Деревья множатся, превращая степь в леса и перелески. Их ветви рвут людей и коней на части, выбрасывая в небо алые фонтаны.

Пустельга испуганно молчит, не понимая, что происходит.

Черные люди наконец протирают глаза и уже совсем зряче расстреливают смешавшееся убегающее войско.

Быстрыми уверенными движениями меняют диски на пулеметах, не давая волне огня остановиться.

Шальная пуля пролетает рядом с пустельгой, тронув кончик ее крыла. Птица не пугается. Она думает, ее задел летящий жук.

Солнце горит на плечах облепленных грязью людей, на вороненых стволах пулеметов, на сверкающих из-под чернозема глазах.

Люди-грибы разбегаются, и ничто не может остановить их бегство.

Где-то вдали их встречает лай новых пулеметов, и они ложатся, как колосья во время жатвы.

Разгром завершен.

Пустельга беззвучно парит над степью, усеянной мертвыми и умирающими людьми и животными. Умирающие кричат, бьются в агонии, смотрят в небо гаснущими глазами.

Все кончено.

Покрытые грязью, словно рожденные землей люди прекращают стрелять, неся пулеметы, будто детей на руках, собираются в группки, разговаривают, смеются.

Земля сохнет на их коже и отваливается, открывая голое тело. Они стоят посреди степи радостные, что-то возбужденно рассказывают друг другу, сетуют, что нельзя покурить.

Пустельга, успокоенная тишиной, снова кричит.

Разлитая по черной земле кровь горит и сияет на солнце.

— Батька, хлопцы танк в плен взяли, — расплывшись в широкой, как Днепр, улыбке, выпалил с порога высокий мосластый боец.

— Не бреши, — искоса глянул Номах и снова вернулся к карте.

— Вот те крест! — подался вперед боец все с той же широченной улыбкой.

Номах бросил карандаш, порывисто поднялся, оправил ремни портупеи.

— Пошли! И смотри, если брешешь! Света не взвидишь.

— Ой, батька, я с четырнадцатого года воюю. Уже всякий свет повидал. И тот, и этот.

Аршинов, Щусь, Каретников, остальные члены штаба тоже задвигали с грохотом стульями.

— Где он хоть, танк твой?

— От Салтовки версты две будет.

— Это не тот, что Щуся под Текменевкой, как зайца, гонял?

— Должно, он. Про других тут не слыхать было.

— Тогда откуда ж он под Салтовкой взялся? Там ведь и белых поблизости нет.

— Врать не буду, не знаю, — развел руками солдат. — Но мы с хлопцами так кумекаем, что заблудился он. От своих отстал и заблудился.

— Отстал… Он что, кутенок?

— Ну, не знаю. Может, в темноте не туда свернул. Может, сломался, а уж потом, когда свои ушли, починиться смог.

— Если б сломался, его подорвали бы и вся недолга.