Игорь Кокарев - Исповедь «иностранного агента». Из СССР в Россию - путь длиной в пятьдесят лет

Но бывало и перебирал. Тогда ноги сами несли не к экипаж, а домой. И утром мама с трудом открывала дверь. Лежал курсант, как собака, клубочком, спал на цементном полу на лестничной клетке. В блевотине. А Мерзавчика мы чуть не потеряли. Хоть и добрался пацан кое-как до своей койки, заснул вроде. А утром мог и не проснуться. Захлебнулся во сне в блевотине. Пить надо умеючи…

По ночам дневальному делать нечего. Сонный экипаж, тумбочка в конце длинного коридора, заветный дневник и ручка. Неясные предчувствие какой-то другой жизни дразнили воображение, просили рифмы. Эти самопроизвольно зарождавшиеся стихи были как ныряние вглубь себя, в прорубь сомнений и смятения. Что я здесь делаю? Жизнь моего кубрика, строевые занятия на плацу, наряды вне очереди и лекции по непонятной теории машин и механизмов проходили день за днем мимо по касательной. Я разглядывал все это с удивлением как бы со стороны, пребывая в ином культурном слое, которому хотел бы, да не мог дать определение, в общем что-то из научной фантастики о едином человечестве как братстве народов и рас без войн и ненависти. В мужские разговоры о женщинах (их обычно называли бабами) не вступал, испытывая неловкость от того, что интимные и неизвестные еще мне отношения со смаком выворачивались наизнанку.

Виктор Бородин, изящный, всегда пахнувший свежим одеколоном худощавый брюнет с насмешливым взглядом был нашей знаменитостью. Он пел. Лучший тенор училища, занимавший первые места на разных конкурсах, он, изгнанный когда-то из Водного института за любовь к польской студентке, отмолотивший за это три года в армии, пришел уже к нам, в ОВИМУ сразу на второй курс, мне казалось, неизвестно зачем. Его звали на профессиональную сцену, он отказался.

– Что ты здесь делаешь? – спросил я его как-то вечером, сидя на гладильном столе в коридоре.

– А ты? – ответил он насмешливо, и мы больше не возвращались к этому вопросу.

Это Володя Марин. После вахты. Погибнет Володя через много лет в штормовой волне. Светлая моряку память…

А я сочинял стишки в стенгазету. «Смелый кто? Попробуй счисти-ка эту грязь с курсанта Пищика!» Многих уже нет, а смешные те строчки остались. И Пищик в них стоит перед глазами, небритый, темный кожей. Пятьдесят лет спустя на традиционной встрече выпускников кто-то скажет мне:

– А мы думали, ты поэтом станешь. Сильно был не такой, как все…

Поэтом станет однокурсник Домулевский. Стихи его будут печатать в одесских газетах. О море, о кораблях, о родине…

Вечерами, грустя, пели курсанты под баян курсантское танго: «С тихим звоном сдвинулись бокалы, каплю на подушку уронив, брошенный мужской рукой усталой, шлепнулся на пол презерватив». А я читал стихи Ахматовой, учил наизусть Маяковского, которого считал гением. О Пастернаке, как и весь советский народ, узнал из «Правды» как об авторе антисоветского романа, которого никто не читал. «Доктор Живаго» прочту годы спустя и слегка разочаруюсь, не увидев в нем ничего крамольного.

Перед экзаменами все в кубрике носами в учебники, руки строчат шпаргалки. Дух стоит тяжёлый от сорока мужиков на смятых одеялах. Никто уже не острит и не выпендривается. Толя Коханский, главный наш зубрила, вслух что-то бубнит и бубнит над учебником. Как китаец, честное слово. Не удивительно, что он на последнем курсе женился на нашей преподавательнице. Женщины всех возрастов таких положительных любят. На пятидесятилетие нашего выпуска в сентябре 2012-го Коханские придут вместе и под ручку. А потом, через месяц Толя уйдет… Земля ему пухом…

Великолепная десятка ОВИМУ выпуска 1962 года

На четвертом курсе произошло три важных события. В городской библиотеке, день за днем сбегая с лекций, читал, ошеломленный, «Один день Ивана Денисовича», первую публикацию Солженицына. После дневников папиного друга, которые я читал на даче на 11-й станции Большого Фонтана, был доклад Хрущева на ХХ съезде КПСС, который, как мне казалось, поставил точку в моих догадках о прошлом. И вдруг снова кошмар диких предательств, пыток, мучений и расстрелов тысяч и тысяч людей такими же людьми, стреляющими в затылок, вошел в меня, заставил ощутить какую-то причастность, не осознанную, но явственно ощутимую мучительную и страшную связь времен внутри, где-то под сердцем.