Игорь Кокарев - Исповедь «иностранного агента». Из СССР в Россию - путь длиной в пятьдесят лет

Казалось бы при чем тут я? Но никогда, ни сейчас, ни потом не пойму и не успокоюсь, не избавлюсь от загадки этой дикой жестокости людей, сделавших своей работой уничтожение себе подобных. И до сих пор снится один и тот же сон, будто мне вкладывают в ладонь пистолет и требуют:

– Стреляй! В затылок! Ну?!…

И я просыпаюсь в ужасе с трясущимися руками. Неужели смог бы?…

Невероятным казалось, что эти убийцы и мучители, сделав свою работу, получили награды и пенсии, разошлись по домам и растворились, как будто их и не было. Оставшиеся в живых жертвы не предъявили им счет, не отомстили и даже не посадили на цепь. Говорят, один плюнул в лицо своему следователю, увидев на улице. И все.

Пройдет года, много лет моей жизни и я услышу невероятное – как шепчутся бывшие вертухаи, палачи и их дети:

– И правильно, что сажали, и было за что.

– Мы были нужны партии.

– Скоро все вернется, и нас снова позовут.

И все потому, что суда над ВКП (б) и КПСС я так и не дождусь при своей жизни. Дождется ли страна, которой после стольких жертв и мук будет суждено впасть в маразм имперского реванша, когда мне уже останется только оглядываться на прожитую жизнь?

Второе событие: меня чуть не исключили из комсомола за «очернение курсантского быта». Я вел концерт курсантской самодеятельности на вечере в Пединституте, женском по преимуществу, где устраивались время от времени балы невест. Подвел мой эстрадный юмор: на трех табуретках были продемонстрированы предметы нашего быта – мятые, видавшие виды, алюминиевые кружки; завязанные узлом, как мы любили, алюминиевые ложки; черные сухари, чтоб заглушить вечный курсантский голод. А между ними сумасшедший рок с табуретки на табуретку выплясывает Гурген Наринян с модным обесцвеченным гюйсом на форменке в обтяжку худого тела и в брюках клеш на сорок сантиметров. Безумный успех, лучший номер вечера. За что автор и получил персональное дело. Спас Геннадий Охримович, добрый верзила с пятого электромеханического: «Та шо вы к хлопцу пристали, он же хотел как лучше!» И все почему-то успокоились.

Исключение из комсомола означало отчисление из училища автоматом. Спас он, Геннадий Охримович. Спасибо, Гена!

С Геннадием мы встретимся через много лет в Одессе, как добрые друзья. Мои дети будут играть с его внуками, а я – пить водку и слушать заслуженного работника флота, пенсионера, в каких экзотических портах мира побывал он на знаменитом лайнере «Одесса» за тридцать с лишком лет плавания. Дубленый известными мне ветрами, не согнутый годами, с неистребимым украинским акцентом, он выглядел счастливым и гордым своей жизнью. Я буду сидеть в его с шиком обставленной трехкомнатной квартире в Новых Черемушках, такой же седой, как он, и даже не подозревать, что еще через десять лет буду сочинятьь сценарий фильма о его капитане, моем другом товарище Вадиме Никитине, который сделал «Одессу» славой и гордостью советского пассажирского флота, и который за это умрет униженным и оскорбленным на капитанском мостике каботажного судёнышка на дальнем Севере…

Третье событие, это когда после персонального дела вызвали меня в Горком комсомола. Бельтюков, крепко сбитый колобок с коротким носом, первый секретарь, окинул курсанта строгим взглядом и вдруг без всяких предисловий:

– Пойдёшь на работу в горком комсомола?

Что-то нарисовалось на моей удивленной физиономии, что дрогнули в улыбке его тонкие губы:

– Мы тут подумали и решили взять тебя в отдел спортивно-массовой работы. Переведем на заочный, закончишь со своим курсом. Иди к Кондрашеву, он тебя посвятит в детали.

Видимо, теплело в воздухе после ХХ съезда. Понадобились инициативные. Вот и нашли. Обрадовался: Горком же! Вся жизнь молодежи, как на ладони. Выдумывай, пробуй! Про выбивание членских взносов и ежемесячной отчетности из первичных комсомольских организаций я, конечно, еще не знал.

Дома, однако, снова страсти:

– Ну, что у тебя за шило в заднице? То МГУ, то комсомол! Чего тебе, плохо в мореходке? Потом локти кусать будешь, да поздно, останешься без профессии!

Мать в слезы. Отец только из рейса, он молчит. В общем, обманул я их. Тайком перевёлся на заочный и… По утрам забегал к Юрке, менял форменку на костюм и на работу в Горком. Родители догадались, когда нам вдруг поставили домашний телефон, большую редкость в ту пору в Одессе. Но на этот раз они уже промолчали. По-моему, и на курсе мало кто знал, куда исчез социалист-утопист.